И звуки песни, кажется, и вправду летят из дальних краев.
Чудится, звуки летят не из ее уст, а текут из ее глаз поверх картины:
В ритме звуков его мысли перескакивали от воспоминания к воспоминанию, оттесняют одну боль от другой, открывают одну за другой страницы его жизни, и выглядывает из них языческий бог всеми тремя головами, и они не пусты, какими были раньше. Внезапно он ухватил в ее пении то, что не понимал до сих пор. Это был элегический плач-пение человека, закованного в цепи, перед висящими перед ним скрипками или лирами, чувства человека, который не может петь на чужбине. И слышит великую будущую весть о Родине, где откроются ему все источники песни, истинная его жизнь. Лик будущего открылся в страданиях над осколками разбитого языческого идола. Целостный и зрелый облик Бога вырос из мглы, окутывающей Иоанну. Он чувствовал свои пальцы, охватывающие скальпель, который прикасается к глине, чтобы высечь перед его Богом черты нового воплощения. А голос ее все еще звучал:
В голосе ее слышались уверенность, напор и великое обещание. Она смолкла и сжалась на стуле, погрузившись в себя. Ее серая рубаха слилась с серыми сумерками в комнате и темными завесами за окнами. Звуки все еще висели в помещении, словно собирались поселиться в нем навечно. Оттокар стоял, замерев, еще несколько долгих минут, пока из сумерек не раздался стыдливый ее голос:
– Фальшивила?
Мелодию, которую она пела, явно сочинил не Верди. Она пела свою песню, и мелодия была ее. Голос действительно не подходил хору Она не освоит никакую мелодию, поднесенную ей готовой. Всегда будет сама для себя сочинять, и голос ее будет звучать фальшью в ансамбле.
– Нет, нет, Иоанна, – улыбается ей шутливо, но с большой долей добродушия, Оттокар, – ты пела очень красиво. Было приятно тебя слушать.
– Это правда, Оттокар? – от неожиданности под ней чуть не опрокидывается стул.
– Правда, ты отлично пела.
– Это из-за слов, Оттокар. Слова настолько прекрасны, что говорят сами за себя даже тогда, когда мелодия фальшива.
– Нет, Иоанна, ты не фальшивишь. В песне, идущей от сердца, нет фальши.
– И вы чувствовали, насколько прекрасны слова?
– Хм-м, – хмыкает Оттокар, выражая сомнение.
– Вы знаете, когда в Движении нам объясняют, почему нам следует репатриироваться в Израиль, у меня возникает чувство, что в этих длинных объяснениях что-то не хватает. И это «что-то», которое необычайно важно, очень меня стесняет. Но когда я пою для себя эту песню, вдруг для меня словно бы все сказано. Слова песни говорят мне то, что я бы хотела услышать, и это потому, что они не говорят, а выпеваются. Например, когда я произношу слово «чужбина», оно не говорит мне ничего больше, чем любое другое слово. Но когда песня выпевает во мне это слово, я чувствую точно, что такое чужбина, и что такое – Сион. Только губы мои фальшивят, я не фальшивлю, я слышу каждый звук таким, как он есть. Спросите, почему я хочу уехать в Палестину? Потому что я следую за звуками моего сердца, только об этом никому не говорят. Будут смеяться надо мной. Всегда говорят, что надо изъясняться простыми словами, что звуками музыки не говорят. Но вам я рассказываю.
– Я понимаю тебя, Иоанна. Слово «чужбина» может звучать музыкальным звуком в душе человека, который и не плачет по потерянному Сиону. Человек может жить на чужбине и в собственной стране, и среди своего народа. – Печаль слышится в его голосе. Руки его скользят вдоль тела, словно напала на него внезапная слабость. Рабочий халат белеет в сумраке, и пятна краски на нем выглядят как маленькие озера и леса, и ей кажется, что он рисовал на халате карту мира. Неожиданно она в испуге выпрямляется на стуле: Господи, он космополит! Как лорд Аарон в своем клетчатом костюме. Был убит на дуэли лорд Аарон, ужасно! Ее расширенные испуганные глаза вперяются в него, и он чувствует, что чем-то ее напугал, но не знает – чем.
– Что случилось, Иоанна?
Свет фонаря разогнал сумрак, высветил ее портрет на полотне, голова ее на чужом теле, и Оттокар стоит за ее спиной, – кладет руки ей на плечи, и ей кажется, что это не ее плечи, а женщины на полотне. Он чувствует, что плечи борются с его руками, но не отступает.
– Садись на свое место, и начнем, в конце концов, работать.
– Нет! – обрывает она его голосом, в котором ощутимы нотки крика.
– Что случилось, Иоанна? Что вдруг произошло?
– Я не хочу, чтобы вы меня рисовали!
– Но почему, Иоанна?
– Потому что это не я. Вообще не я.
– Почему ты так говоришь, Иоанна?
– Потому что у меня вообще нет таких перчаток буржуазных. – И не успел Оттокар взглянуть на полотно, как Иоанны след простыл. – Ничего не понимаю,– цедит Оттокар сквозь зубы.
Глава восьмая
В то утро был нарушен заведенный в доме Движения порядок. В ранний час Белла проснулась от отчаянного крика:
– Боже мой! Черви в мясе! Черви в мясе!
