перед ней Барбара в столь же сияющей светом гостиной, убранной и вычищенной. Даже большой черный шкаф в конце коридора покрыт политурой и сверкает, как черное зеркало.
– Что случилось? Что за день знаменательный у тебя, Барбара?
– И у меня, и у доктора.
– День рождения у доктора, Барбара?
– Верно, Белла, мы заново родились, – скрещивает Барбара подагрические руки на животе, – новая жизнь, новые веяния, новые одежды. Таков закон: когда человек выжил после большой трагедии, он должен тут же сбросить старье и облачиться в новые одежды, и придет новая душа. Ты не веришь в дух, живущий в одежде?
– Не верю.
– Зайди ко мне, и я тебе объясню, Белла-госпожа.
В кухне жара и запах вина. Запах, ударяющий в ноздри и стучащий в виски, внезапная жара ослабляют чувства Беллы. Она чувствует себя плохо.
– Иисус, – доходит до нее издалека голос Барбары, – обморок. Святая Мария, глоток горячего вина.
– Спасибо, Барбара. Я не пью вина. Мне уже лучше.
– Гойес нахес – гойское счастье! – кипятится старуха. – Горячее вино возвращает человеку душу. – Наливает Белле целую чашку. – Выпей сейчас же, пока душа не отлетела.
Один глоток приносит успокоение и легкое угрызение совести. Оставила Пумельхен одну, голодную, замерзшую, сомневающуюся после их утреннего разговора, но Беллу оставили силы сопротивления, и она отбрасывает мучающие ее мысли. Около трех часов она бродила по улицам на ветру и в снегопаде. Глоток за глотком, и тепло вливается в тело. Глаза закрываются от удовольствия. Она протягивает руку к тарелке с печеньем и пирожными на столе Барбары. Господи, до чего она голодна. Пьет и ест, пьет и ест. Веселое настроение возвращается к ней. Все кажется ей симпатичным под приятно звенящие два золотых тонких обруча на руке Барбары. Только сейчас Белла внимательно всматривается в нее. Одежда начала века, выцветшая и пахнущая молью, напомаженное лицо блестит. Белла заходится от смеха.
– Что за смех, госпожа Белла?
– Ты так необычна сегодня, Барбара. Зачем ты нарядилась, как на маскарад?
– Маскарад? Смейся, смейся, госпожа Белла. Смеется тот, кто смеется последним. Свой смех я храню для себя, госпожа Белла. Почтенная госпожа, носившая эти одежды до меня, тоже любила смеяться. Ох, как любила! В этих величественных одеждах, – старуха треплет с любовью розовую рубаху, – госпожа водила ребенка гулять ранним утром в сад. Была весна, ах, какая весна! На улицах воздух был, словно звучащий мелодией скрипки, а люди не шли, а танцевали. Днем и ночью. По ночам звезды висели, как колокола. Кто мог спать в такую ночь? Много детей тогда родилось. Много новых жизней, госпожа Белла. Прогулочная коляска блестела лаком. Маленькая головка покоилась между кружевными подушками, слепящими белизной и розовыми шелковыми лентами. Смотрел маленький доктор в голубое небо, посасывая соску. Рядом его мать, в розовой одежде. Очень любила почтенная госпожа этот цвет. Кожа у нее была светлая, волосы черные. Розовый цвет притягивал к ней светлые тона. Очень она любила эти тона и все их оттенки. И так она выходила с маленьким сыном доктора на прогулки в сад. Мне было тогда шестнадцать лет, и я приехала из села в столицу. Белый кружевной чепец на светлых волосах. Белый, выглаженный по всем складкам, фартук шуршит на мне, и на светлой кофточке розовые шелковые ленты, и я толкаю коляску с младенцем и думаю про себя: Барбара, Барбара, вот и выходишь ты с розовым доктором и с розовой госпожой в розовую жизнь. Пока я размышляю, большая тень падает на маленького доктора. У Бранденбургских ворот несет службу, следит за порядком, полицейский Шнабель, шести футов роста, с рыжими усами и глазами, зелеными, как у кота. Кареты несутся у Бранденбургских ворот, лошади ржут, и Шнабель поднимает руку, останавливая всех, зычным голосом провозглашает: «Дорогу госпоже!» – и отдает поклон почтенной даме. Кланяется публично, щиплет меня тайком в то место, о котором предпочтительно помалкивать, и умильно шепчет госпоже: «Какой красивый ребенок!» Мне же он нашептывает: «Вечером в шесть у ворот, куколка». И опять щиплет. А я размышляю: Барбара, Барбара, тень на маленьком докторе – тень бесовская шести футов ростом, усы рыжие лисьего цвета, а глаза зеленые, кошачьи, предательские. Следи, Барбара, чтобы бесовский дух не вошел в душу младенца, и не сделал навечно черным его розовое личико.
За окнами резко и долго засвистел ветер, и приятная леность разлилась по всему телу Беллы. Краем уха слушает она болтовню – Барбары. Тянет Беллу к мягкой подушке.
– Открой рот пошире, госпожа Белла, – в голосе Барбары смесь праздничности и строгости, – желательно, чтобы мои слова вошли в твое понятливое сердце, госпожа Белла, любовные ощущения, которые возбуждаются от щипка, это ощущения от беса, прилепляются к душе и не так скоро забываются. Жаркая ночь, темная ночь и рыжий бес делают свое дело. Воздух играет на скрипках, звезды над деревьями гаснут. Пока я вернулась домой, был уже поздний час, и уже на лестничном пролете я слышала плач маленького доктора. В комнате, над кроваткой склонилась госпожа в розовой ночной рубахе: «Скорей, Барбара, смени ему пеленки», – сердито зовет она меня. Неприятные запахи шли от маленького доктора. Взяла я его на руки, но от большого испуга забыла помыть руки, которые несколько минут назад касались рыжего беса. Оскверненные руки внесли частицу этого беса в душу маленького доктора. Это я привнесла в него бесовское начало. – Слезы текут по щекам Барбары.
– Ну что ты, Барбара, что ты, – успокаивает ее Белла, – никакой бес не был тобой привнесен, ведь столько времени прошло.
– Принесен и внесен, госпожа Белла, самый ужасный из бесов! Еще много дней ужасная боль не уходила из моего тела, и, представляешь, эта боль тянула меня к окну – выглянуть из-за занавеса и взглянуть на полицейского Шнобеля у ворот, видеть рыжего беса, щиплющего каждую девицу, если ему это только удавалось. И каждый его щипок отдавался в моем сердце предательством. Больше я не выходила ни к воротам, ни в сад, и больше не было розовой жизни. Розовая рубаха госпожи висит в шкафу, ибо заболел маленький доктор в ту ночь, когда ко мне прикоснулся бес в черном лесу. Жар бушевал в его тельце, и я не отходила от кроватки днем и ночью. Слезы не переставали литься из моих глаз. Барбара, думала я, бес бесчинствует в тельце маленького доктора. Где ему еще бесчинствовать, если не в ребенке и в женщине. Она должна остерегаться всеми силами бесовских щипков. Ты понимаешь мою душу, госпожа Белла? Мою, свою? Ты тоже несчастная девушка, в тело которой вселился бес.
– Ну, что ты говоришь, Барбара? – Подняла голову Белла, и глаза ее расширились.
– Не отрицай, госпожа Белла. Мы женщины, и лучше бы не были ими. Я что, не видела тебя страдающей, здесь, в постели? Не красней, я тоже так лежала месяцами после щипков Шнабеля. Ах, госпожа Белла, лежала и клялась, что не подамся соблазну больше ни одного беса. Вернулась я домой. Маленький доктор выздоровел. Было лето, ах, какое лето! Воздух был сладок, и полицейский Шнабель больше не стоял у ворот. Почтенная госпожа возобновила прогулки в саду в своем розовом платье и розовой шляпе. Так мы снова совершали прогулки, и маленький доктор с удовольствием сосал свою соску. И я сказала себе: Барбара, конец дело красит, и совершила фатальную ошибку!
Несколько лет покоя сошли на этот дом. Маленький доктор рос. Но пришел день, и жалюзи в доме не поднимались. В дверь звонили, но никто не открывал. Старый господин, банкир Блум заперся в своем кабинете. И газета лежала у него на столе. В газете – портрет смуглого человека, который обманул десятки тысяч людей, обанкротился и пустил себе пулю в висок. Выстрел пробил головы многих, чьи капиталы прогорели. В соседней комнате сидела госпожа и вышивала на черной подушке большую розу. Вошел к ней старый господин с газетой в руке и сказал ей: «Я делал с ним бизнес, и не так уж много надо было, чтобы утянуть нас в пропасть. Но кто думал, что такой гордый человек, как Аарон, окажется низким обманщиком. Ах, евреи, евреи!» В тот же день он пошел на публичную распродажу всего, что принадлежало Аарону, и вернул себе часть потерянного имущества. Вернулся с серебряной посудой и черным гравированным шкафом. Я думала про себя: Барбара. Зачем он привез этот черный гроб, похожий на клетку, в котором лишь черти водятся? Пока я размышляю, почтенная госпожа приказывает открыть дверцы черного шкафа, почистить и положить туда старую одежду, которую хранили в доме поколениями. Я делаю то, что мне приказали, и чуть не падаю в обморок. Шкаф не был пуст. В нем лежала одежда чужого мужчины, узкая, длинная, черная, и с правой стороны от нее – паук. Черная тень застилает мне глаза, и я издаю громкий крик. Почтенная госпожа рассердилась и приказала продолжать укладывать в шкаф роскошные семейные одежды. Они шуршали, словно плакали, и я думала о той чужой одежде, узкой и длинной,. И я думала:
