– Ты помогаешь мне освободить Аполлона из тюрьмы, ускорить его суд. У него достаточно большие шансы выйти на свободу.
– Я согласен. Что еще?
– Мои рисунки украсят твою поэму без упоминания моего имени. Ты можешь подписать их своим именем или именем любого художника из твоих друзей. Мне все равно. Но мое имя не появится среди твоих стихов. Ты должен понять, я не поставлю свое имя под нацистской поэмой!
– Нет! – отпрянул Бено, и даже в темноте ощущался гнев и обида, выступившие на его лице.
– Я не ряжусь в перья других, и не дам никому рядиться в твой талант. Многие считают тебя известным художником. Я хочу, чтобы твое имя стояло рядом с моим.
– Если так, нам не о чем говорить. Закончили.
– Закончили? Так ты говоришь? Но...не закончили, – процедил сквозь зубы Бено.
Спустя немного времени автомобиль Гильдегард нес Шпаца в потоке машин, карет и саней через море света шумного города, только бы скорее вырваться отсюда назад, на заброшенную ферму.
Глава четырнадцатая
Черный автомобиль Гейнца несется на большой скорости на восток. Леса, села, дремотные городки, парящие птицы, лающие псы, полуразрушенные дома, мосты и рощи, люди и животные проносятся мимо, как будто спасаются бегством. Автомобиль врывается в поселение, мелькает первый дом, и сквозь древесную листву уже виден дом последний. Шоссе пусто, леса заснежены, дорога круто петляет. Словно бес вселился в Гейнца за рулем. Отчаянно гонит машину, несмотря на попытки сидящего рядом Александра сдержать его.
– Что ты гонишь, как сумасшедший?
Лишь слова сидящих сзади доктора Гейзе и священника Фридриха Лихта оказывают влияние на Гейнца:
– На такой скорости никакого пейзажа не увидишь, Гейнц.
– Пожалуйста, Гейнц. От этой бешеной езды у меня кружится голова.
Это неожиданно действует на водителя. Гейнц извиняется и убавляет скорость. Но постепенно снова убыстряет движение. За рулем у него всегда возникает чувство уверенности, смешанное с ощущением опасности, дающее ему странное удовлетворение от скорости и когда при торможении колеса врезаются в асфальт шоссе.
– Гейнц, – просит Александр спокойным взвешенным тоном, столь характерным для него, пытаясь убедить сумасшедшего водителя сбавить скорость, – еще немного и мы приедем в городок, на латунную фабрику, но слишком рано.
Гейнц не реагирует.
– Гейнц, веришь ли, не веришь, городок не изменился с тех пор, как я еще ходил в школу.
Перед ними крутой и скользкий поворот. Нажатие на педали – доктор и священник вжимаются в сиденья, и машина со стоном вырывается вперед.
– Можешь верить, можешь, нет, Гейнц, – продолжает Александр, когда машина достигла вершины шоссе, – вчера я открыл словарь, который был напечатан в этом году, и нашел абсолютно те же данные о городке, какие были в моем детстве. Число жителей – 23841 – точно, как тогда. Все еще похваляются уездным судом, гуманитарной гимназией, психиатрической больницей, сиротским домом, металлургической промышленностью и гостиницами для летнего отдыха.
Сомнительно, что бы кто-то прислушивался к Александру. Гейнц словно бы торопится к какому-то событию, которого он ожидает давно, а на лицах доктора и священника выражение беспокойства: уделял бы водитель больше внимания дороге. Справа и слева дышат сумраком сосновые леса, несмотря на снег, покрывший верхушки деревьев. И, внезапно, лес кончается. Шоссе вбегает в широкую долину, и Гейнц резко сбавляет скорость.
– И здесь, – продолжает говорить Александр, – ничего не изменилось.
Машина едет медленно. Широкая река пересекает равнину. Множество сел теснится в долине, а между ними холмы, на которых стоят юнкерские замки посреди больших усадеб. Водные каналы рассекают долину вдоль и поперек, по направлению к реке, и где-то вдалеке канал впадает в большое озеро.
Автомобиль останавливается.
– Летом здесь еще красивей, – указывает Гейнц на долину, – летом долина вся цветет.
Зима накрывает былое многоцветье белым покрывалом. Только замки высокомерно возвышаются над ней. То тут, то там проступают зеленые полосы леса. Все остальное – гладкое белое пространство. Озера, каналы, широкая река выделяются лодочными причалами, мостами и множеством дамб, соскальзывающих на поверхность льда. В каждом селе высится колокольня, и со всех них несется колокольный звон. Воскресный день расправляет крылья над долиной.
– Ты знаешь эти места? – спрашивает Александр.
Но Гейнц поворачивает голову не к нему, а к доктору Гейзе:
– Вы помните старого доктора Геринга?
– Конечно. Он преподавал историю, когда я был вашим учителем.
– Он преподавал нам историю во время войны, когда большинство учителей было мобилизовано. Старик был на пенсии, лицо его походило на печеный картофель. Он не очень радовался войне, и первой и главной его темой было сравнение семи лет войны с семью годами мира.
– А-ха, – смеется доктор, – несомненно, он имел в виду те семь лет, когда Фридрих Великий осушал болота, превращая их в плодородные поля. Он этим особенно гордился, провозглашая, что захватил многочисленные земли без помощи меча. Конечно, он давал вам задание сравнить эту войну с семилетней войной, когда в кровавых боях была завоевана Силезия, верно, Гейнц?
– Именно, так, доктор. Мне это было не особенно интересно. Но Эрвин прямо таки воспламенился. Доктор Геринг не собирался облегчать нам задачу. Требовал не только описать историю долины, но и все сложные работы по ее осушению. Эрвин это захватило до того, что однажды мы набили книгами наши ранцы и приехали сюда – изучить долину. Шла война. В селах остались одни старики и подростки допризывного возраста, и женщины, естественно. Мы приехали в субботу после полудня, предполагая обойти села за воскресенье. Но наш план провалился. Из-за ужасного переживания.
– Ужасного переживания?
– Из-за Альберта фон-Барнима, отпрыска древней аристократической династии, – смеется Гейнц и включает зажигание, но едет медленно по шоссе, поднимающемуся на возвышенность.
– Альберт фон-Барним? – спрашивает доктор Гейзе.
– Да, – смеется Гейнц, – он втянул нас в плохую историю. Это ведь юнкер, который был убит здесь в 982 году и провозглашен святым. В народе ему дали имя – Мессия Пруссии. Он принес христианство славянам-язычникам, проживавшим здесь, и привел к большой беде. Это было в 982 году, а мы из-за него попали в большую беду в 1916.
– Гейнц, вы с Эрвином не представляетесь мне парнями, на которых дух мертвого может навести беду, даже дух Мессии Пруссии.
– Конечно же, нет, доктор, – и вдруг резкое торможение, словно Гейнц вновь собирается гнать машину. Зайчиха внезапно выскочила перед ними на дорогу. Гейнц притормозил машину и не ускорил движение даже после того, как зайчиха нашла укрытие в лесу.
– Оставим в раю Мессию Пруссии, но дух его вселился в Эрвина. У него всегда была склонность солидаризироваться с разными несчастными мессиями, с каждым преобразователем мира и провозвестником освобождения. Мы приехали в эту долину, чтобы написать сочинение для доктора Геринга. И в ранцах у нас нет ничего, кроме книг, тетрадей и карт. Но Эрвин пустился бродить по тропам. Полный вдохновения, словно он и есть святой Альберт фон-Барним, ораторствуя перед каждым пнем и становясь на колени перед каждым каналом, как будто вошел в него дух несущего христианство язычникам, и дух Фридриха Великого, осушителя болот. День уже клонился к вечеру, когда, голодные и усталые, мы вошли в село, чтобы найти себе место для ночлега. К удивлению нас очень гостеприимно встретили. Люди
