— Я тоже сейчас займусь спелеологией, — предупредил Котов угрожающе. — Две группы исследователей отправляются на поиски таинственных пещер в джунглях. Одну нашел, вторую — тоже…
… Шамбалдыга хмыкнул:
— Вот так, понимаешь, работать надо. Пускай теперь побесятся как следует. Врубите ему на полную катушку, бабоньки. А он-то вас отблагодарит! Вот Дубыга, упаси Сатана его от Царствия Небесного, никак не мог понять, отчего народишко, то есть здешние реликтовые, больше всего входит в минус? Все он думал, что тут прелюбодейство и пьянство — главные соблазны. На самом деле он потому и сидел все на первом уровне и во втором ранге, что не мог раскумекать, насколько в здешних местах больше грехов от денег. Ведь деньги — это тебе и пьянство, и разврат, и еще хрен знает чего. Но самое главное — даже любое деяние, которое, может, и чисто плюсовое, но ради корысти совершенное, — грех! Ведь учили вас?
— Дубыга говорил… — промямлил стажер.
— Вот посмотришь, на сколько у всех минуса прибудет, когда Котов с девками поутру баксами расплатится… А они возьмут, будь уверен. И баб мы по этим долларам на хороший минус вытянем, и грехотонны доставщики на них приличные сделают.
Просигналила ультрасвязь.
— Зуубар Култыга. Ну что, Шамбалдыга, врубился?
— Так точно, поправляю помаленьку. Сынок грамотный, чуть опыту маловато. Штатного не нашел еще?
— Да найдешь тут, уже на пятый уровень вышли. Все мнутся, всем своих жалко. И все по инстанциям вверх отсылают… Что, тебе объяснять надо?
— Понятно… А космос не провороните?
— Ты, товарищ дорогой, за свой участок не волнуйся. Прикрыли соседями, чуть-чуть понапряженнее, но держат. Ты знай держись здесь, на Светлом озере, а остальное у тебя на уме быть не должно…
— Это понятно, — согласился Шамбалдыга, — мы народ подневольный. Как прикажут, так и пашем. Только ежели что, так почему-то именно с нас джоули вычитают.
— Ворчун ты старый, — незлобиво заметил Култыга. — Никто с тебя джоули списывать не будет. Все. Конец связи.
Шамбалдыга крякнул и удовлетворенно сказал:
— Этот, понимаешь, Зуубар — мужик еще тот. Другой бы на моем месте плюнул на все, а Култыгу подводить жаль. Хрен с ним, подежурю с тобой, пока нормальной замены не будет. А нам надо сейчас Котова дообрабатывать. Давай-ка мы его тоже продублируем да запустим к Сутолокиной.
— А сущность? — испугался Тютюка. — Вдруг как с Дубыгой получится?
— Да на хрен там сущность нужна? — хмыкнул Шамбалдыга. — Пойдет как биоробот, полезет к Сутолокиной, а Валька Бубуева их и прищучит!
— Мы ее сейчас выводить будем?
— Нет, днем. Сейчас она шибко заряжена…
— Кто, Валька?
— Да нет, Сутолокина. Пусть наведенный плюс немного поубавится. Самое время будет…
… Август Октябревич Запузырин почувствовал во сне острую, хотя и малую нужду. За окном бушевала гроза, в стекла барабанил крупный дождь, тускло желтевший сквозь ветви деревьев садовый светильник отбрасывал на стены комнаты мятущиеся тени ветвей. «Неужели погода испортится? — с легкой надеждой подумал Запузырин, влезая в шлепанцы. — Неплохо бы. Не так обидно целыми днями в городе сидеть». Запахнув халат, Август Октябревич направился туда, где его ждало успокоение. Путь пролегал мимо комнаты Тани, но Запузырин был настолько сильно озабочен, что даже не прислушался к легким шумам, долетавшим из-за двери. Зато на обратном пути он услышал эти шумы, а также приглушенные голоса…
— Мистер Котов… — ворковал Танин голос. — Ты красивая, злая и неутомимая горилла.
— Нет, он — шимпанзе, — возразил точно такой же голос, что произвело на Запузырина несколько странное впечатление: его удивило, что Таня разговаривает, возражая сама себе. Наконец до него дошло и, надо сказать, сильно возмутило, что Котов, перейдя всякие границы приличия, занялся любовью с единственным порядочным человеком в этом доме — его, Запузырина, племянницей. Если бы не было той совсем недавней ночи, когда Котов учинил страшную расправу с людьми Мурата и самим Муратом, то Запузырин не колебался бы ни секунды. Он вызвал бы своих экс-дзержинцев, и те, в лучшем случае, отделали бы наглеца до полусмерти, влили бы ему в глотку пол-литра водки — не пожалели бы для такого случая! — после чего отвезли на шоссе и бросили в кювет. В худшем — а мог быть и такой — незваный гость растворился бы так, как это планировал Запузырин.
Но Август Октябревич уже знал, с кем имеет дело. Он хорошо запомнил, что сказал Котов: «Вы продали душу дьяволу, так и знайте…» Это было именно то объяснение, которое не решался выдвинуть неверующий Запузырин, вспоминая ужасную ночь, размазанного по стене Мурата и сплющенную машину. Дьявол!
Август Октябревич прошаркал шлепанцами в свою комнату и закрыл дверь звукоизолирующей шторой. Он не хотел слышать ничего. Забравшись в постель, заснуть, однако, не мог.
Запузырина терзал сверлящий, вибрирующий в душе и теле страх. Неистовый и непонятный. Это был не какой-нибудь мелкий страшок, а Страх с большой буквы. Запузырин знал: один берет — ему можно дать, и все будет путем; другой не берет, но у него есть за кормой что-нибудь пахучее и грязное; третий совсем чистенький, но он смертен и боится попасть в автокатастрофу, выпасть из окна собственного дома, отравиться грибками; четвертый мог быть совсем бесстрашным, но очень любит жену, детей или тещу. Он знал, как обезопасить себя от этих земных, живых, едящих, пьющих и так далее людей. Атеизм до сего времени, несмотря на регулярные посещения церкви и шестизначные пожертвования, отстегивавшиеся на «храмы Божьи», у Запузырина еще не улетучился. В существование Бога он не верил и очень не хотел убедиться в обратном. Правда, Август Октябревич подстраховывался. Вся его благотворительность до некоторой степени служила не только делу сокрытия доходов от налоговой инспекции, но была и страховым полисом на случай, если атеистическое чутье все-таки обманывает.
Конечно, даже после гибели Мурата и К° Запузырин уверял себя, что Котов — это просто феномен, экстрасенс, суперкаратист, йог, а все, что Август Октябревич видел своими глазами, есть вполне материалистически объяснимые вещи. Но чем упорнее Запузырин об этом думал, чем настойчивее внедрял в свое сознание эту рациональную идею, тем сильнее становился Страх в его подсознании.
… Продал душу! Это означало, что все эти благотворительные дела, все сотни тысяч теперь ничего не значат, ничем не помогут. Конечно, пятьдесят два — еще не старость, порох в пороховницах у Запузырина еще был. Лет двадцать пять — тридцать на этом свете у него оставалось, а может, и больше. Но если раньше Августу Октябревичу смерть представлялась страшной прежде всего потому, что могла сопровождаться болью, муками, медленным угасанием и в конце концов полной утратой всех доступных и привычных радостей жизни, то теперь страшила иным. Тем, что она вовсе не смерть, не конец всему, не тьма и тишина, а нечто иное, неведомое и страшное. Сковородки, кипящие котлы, еще что-то, геенна, кажется… Последняя представлялась Запузырину то каким-то чудовищем вроде собаки с огнедышащей головой (видимо, от созвучия слову «гиена»), то чудовищным лавовым озером, кипящим и клокочущим, как яблочное повидло в тазу. И там, в этом озере, Запузырин видел себя погруженным по шею рядом с иными грешниками, орущими благим и самым обычным матом, от вечной боли и досады, что не могут даже сгореть дотла и прекратить свои муки. И полная, абсолютная беззащитность! Ничего нельзя противопоставить: ни молодцов с автоматами, ни кучи денег, ни цистерны коньяка, ни легионы шлюх, ничего! Можно убежать в другую страну, перебраться за океан, можно даже попробовать улететь в космос, но от неизбежного часа не уйдешь и там. О, как бы хотел Запузырин обрести новую веру в историческую правоту марксизма-ленинизма! Как было бы хорошо и просто, если бы там, впереди, за Гранью, не оказалось ничего! Ни рая, ни ада, ни чистилища. А еще лучше, если бы оказалось правдой переселение душ. Например, в будущей жизни можно было перевоплотиться в какую-нибудь птичку, зверька, желательно долгоживущего, несъедобного и не очень вредного. Или в какого-нибудь другого человека — в какую-нибудь бабу, красивую и глупую жену миллионера, вроде, допустим, Марианны из фильма «Богатые тоже плачут»…
Но образ кипящей лавы, огненной собаки, сковородки и котла был неистребим. Запузырина завертело, затрясло. На уютной египетской кровати, где было столько перетискано секретарш, шлюх, товарищей по
