нам Берия в гости приходил, – похвасталась Лина Ивановна. – Противный. Я играла под столом с любимой немецкой фарфоровой куклой. А он норовил наступить на нее или поддеть носком ботинка. Отстал, только когда я сняла с шеи ключ от квартиры и чиркнула острой бороздочкой ему по лодыжке. Он взбрыкнул и отстал.
– А откуда ты знала, что это Берия?
– Папа сказал. Они с мамой потом тихо-тихо обсуждали, какой он мерзавец. Папиного друга в Тбилиси, замначальника ОГПУ Абуляна, убил. Тот вместе с начальником транспортной милиции собирал документы на Берию – на его самоуправство жаловались низшие чины. Но сейф, где хранились документы, ночью был кем-то вскрыт. – Лина Ивановна втянулась в разговор и теперь тараторила, спеша все рассказать. Она приободрилась и чувствовала, что тоже является героиней семейной саги. – Начальника милиции застрелили дома прямо у умывальника, а Абуляну устроили автокатастрофу. Его якобы срочно вызвали в какое-то горное село и на Военно-Грузинской дороге столкнули грузовиком в пропасть. А папа с этим Абуляном то ли в ссылке был вместе, то ли в буденновских войсках и очень его любил, считал верным ленинцем. Папа потом ходил жаловаться на Берию во все инстанции, но закончилось тем, что его самого посадили. Уже в середине войны.
– А что у Антонины про это написано? – довольно бесцеремонно прервала ее Алла. Ей не хотелось представлять Лину Ивановну маленькой беззащитной девочкой. Пусть она навсегда останется нынешней шестидесятисемилетней гранд-дамой, примой на пенсии. Так меньше прикипаешь к человеку. И вообще – это история Антонины, а не ее.
– Там еще хвостик, – без особого энтузиазма откликнулась прамачеха.
– Что ж ты не несешь его вместе с пирогом?
– Я как раз хотела предложить тебе дочитать! – потупившись, пробормотала Лина Ивановна.
Ей было жалко, что записей осталось так мало, и хотелось растянуть удовольствие. Она боялась, что ее дорогая девочка перестанет к ней ходить, когда закончится история Антонины.
– «1944 год. Мы уже две недели ждем Ивана в Степанакерте, хотя местные называют эту дыру Ханкенди. Ивана загнали сюда налаживать военный госпиталь. В почетную ссылку. Не надо было дергать тигра за усы с этим Абуляном, все равно плетью обуха не перешибешь.
Начальство недоумевает, где Иван мог потеряться.
Город мне не понравился – грязный, пыльный, жалкий, с плоскими жалкими горами вокруг. А может, я тоскую оттого, что воздух, воздух гор все же проникает в номер и бередит душу. Меня опять стала уедать черная меланхолия, наверное, от покойницы матери в наследство досталась. Хотя и жалкие, но эти горы напомнили мне мои горы, и сердце привычно защемило.
Гостиница заплевана. Номер убогий донельзя. Все удобства в коридоре.
Светлана – жена начальника штаба, с которой мы вместе ехали из Москвы и сильно сдружились, обещала мне сразу же передать любые известия от мужа.
Живем с Линочкой в гостинице, но деньги давно кончились. Вчера мне исполнилось сорок лет, пусть даже и подложных. Все равно грустно. Через Светиного мужа мне предложили место сестры- хозяйки в доме фронтовиков-инвалидов в Шуше. На время, пока не объявится Иван. Пришлось якобы с благодарностью согласиться.
Сердце гложет страх. А вдруг приключилось что-нибудь дурное? Начала с заботы об Иване, а потом домечталась до того, как буду жить без него. Почему у меня нету сил развестись? Завтра надо уже отправляться на новое место работы.
Мы тронулись в Шушу еще затемно на подводе с завхозом гостиницы, вызвавшимся нас довезти. Это был провяленный и закопченный мужичонка неопределенного возраста и породы.
Мерно протряслись с Линой около двух часов в хлипкой повозке, запряженной приземистой лошадкой, похожей на ослика-переростка. Горы на горизонте возмужали, дорога стала по-родному извилиста и красива, а сердце мое сладко и предательски екало, учуяв родину. Срассветом въехали в Шушу.
Стоял плотный, какой-то пластовой туман, в котором тонули даже звуки. Вдруг сквозь молочную густоту стали проступать силуэты прекрасных домов из нежного, кремового камня. Они приближались, крепли и превращались в руины. А в проемах дверей застыли гигантские сорняки. Необъятные доисторические лопухи. Полынь в человеческий рост. На душе стало жутко. Мы въехали в город-призрак.
Все было нереально: витые решетки местами обвалившихся балконов, просторные арочные окна, ведущие в никуда. На осыпающихся балюстрадах красовались резные каменные вазоны. Особняки когда-то, наверное, были восхитительными и величественными, некоторые даже трехэтажными, теперь они превратились в остовы с провалами окон. Большинство без крыш.
Тощая черная коза паслась на мощной каменной стене, поросшей травой и мелким кустарником. Другая упорно карабкалась к ней наверх, перепрыгивая с камня на камень выступающей, как зубцы, кладки. Луч утреннего солнца прорезался сквозь туман, и руины стали розовым, печальным сном.
На дребезжание телеги из какой-то слепленной наспех глиняной хибары у дороги выглянул старый, заросший щетиной азербайджанец. Босой, несмотря на то что в округе еще лежал скудный снег, и закутанный в одеяло. За ним следом выскочил трехлетний карапуз, тоже босой, с большим рахитичным животом, едва прикрытым грязной распашонкой.
– Бомбежка? – растерянно спросила я возницу, боязливо и зачарованно оглядываясь по сторонам.
Он без всякого интереса окинул открывшуюся глазу живописную разруху и любовно поправил один об другой одетые на босу ногу большие солдатские ботинки без шнурков, из которых в разные стороны вываливались заскорузлые языки, словно у двух бешеных кожаных собак. Башмаки были хозяину маленько великоваты. «Боже, какая бомбежка? Тут же не было немцев!» – мелькнуло у меня в голове.
– Не, резня. Тута раньше армяне селились, – скучно, словно нехотя, пояснил возница. – Еще с прошлого века, даже монастырь с церквами отстроили. – Он, не оборачиваясь, махнул рукой в сторону дальних развалин. – Но как только советская власть тута установилась, местные азербайджанцы захотели вернуть землю себе. Долго подбивали клинья под начальство, а потом обложили дома армян полыном и пожгли. Многие задохнулись и сгорели вместе со скарбом. Другие побросали все добро и, говорят, успели по монастырским подземным ходам уйти.
– Какой ужас!
– Каждый в своей правоте, – отстраненно пожал плечами возница и, продолжая любоваться недавно выменянными на базаре ботинками, пояснил: – Я сюды в детстве босяком попал, семья моя с Рязани. – И убежденно, как-то криво усмехнувшись, прибавил: – Родная землица крови с потом просит. Ей тоже пить охота.
Начался небольшой подъем, мужичок спрыгнул с самодельного облучка и повел лошадку в поводу, мимоходом любовно огладив ее крутой бок. В нашем вознице было много любви, но вся она была отдана старой кобыле-недорослику и новым башмакам.
– Но это давно было?
– Говорю же, после революции, кажись в девятнадцатом…
– Двадцать пять лет назад? – изумилась я. – Почему же они до сих пор не обустроились?
– А шут их знает, – пожал плечами возница.
Мы подъехали к местами порушившейся высокой каменной ограде, в прорехи которой виднелись обшарпанные остатки прежней роскоши господского, вернее, байского дворца. В нем и приютился интернат для инвалидов-фронтовиков.
Только я успела скинуть с телеги чемоданы и расплатиться с возницей, как откуда-то сбоку выскочил молоденький солдатик и бросился к нам с Линочкой. Он бежал, то нелепо взмахивая руками, словно птенец, пытающийся взлететь, то складывая их запретительным крестом, словно призывая нас не двигаться с места. Возница между тем, не оборачиваясь, весь поглощенный созерцанием башмаков, скрылся
