– Мы уезжаем завтра вечером.
Я не возражал. Так было в течение трех лет. С первых теплых дней она сопровождала мужа в его заграничных путешествиях.
– Тебя долго не будет?
– Недели три, месяц.
Она опять пошла. Твердым шагом направилась к бульвару. Я предложил зайти в кафе.
– Я не хочу пить.
Она сделала вместе со мной еще несколько шагов. Остановилась. Мы дошли до бульвара.
– Ты не хочешь, чтобы я тебя подвез?
– У вас есть дела поважнее. Счастливо.
Я посмотрел ей вслед. В этом году, как и в предыдущие, теплые дни станут для меня мертвым сезоном. Я сел в машину. На ключе зажигания висел помеченный моими инициалами брелок, который дала мне Ирэн. Наверно, и у ее мужа на ключе от машины такой же. Кто знает, может быть, мы с ним носили одинаковые изящные рубашки с поперечными полосами, которые Ирэн покупала нам по полдюжине на распродажах больших магазинов. Что касается одеколона, так это точно, Ирэн явно снабжала нас одним и тем же, чтобы запах не выдал ее. Скольких мужчин она вот так же под мужа одаривала духами?
Я разозлился. Затем остыл. Мысль об Ирэн преследовала меня. «Недели три, месяц» – это и не много, и не мало; такое отсутствие позволяло лишь ждать. Она разметила мою жизнь чередой своих появлений. Она не оставляла мне времени излечиться.
__________
– Мой муж не был злым, – говорила Марина, – но он пил. Тогда становился грубым.
Через окно смотрового кабинета я заметил, что на противоположной стороне проспекта, на балконе моей спальни висит коврик, обычно лежащий около кровати; на ярком апрельском солнце, благодаря своему красно-синему орнаменту, он казался понтонным мостом в восточном стиле, высадкой на который каждое утро заканчивался мой сон.
– Человек, который пьет, сказала Марина, – это уже не человек, это – животное. Правда, доктор?
Коротковолновый прибор гудел. Неровный звук ленточного конвейера заглушал слова. Марина исповедовалась громко, с раздражающим меня простодушием. А потом она ко всему прочему зацепилась чулком за смотровой стол.
– Правый. Кажется, он попал в шпонку.
– Вы должны были снять чулки, прежде чем ложиться на стол. Нет, не двигайтесь.
Я просунул два пальца между чулком и кожей.
– Поднимите ногу. Теперь другую.
Я положил чулки на стул. Обогнул стол. Подошел к изголовью, выпуклому лбу Марины, к ее волосам, стянутым в крысиный хвостик, как обычно это делают девушки.
– Грудь у меня сейчас тяжелая и болит.
А у меня тяжелой была голова. Я снова вернулся к окну. Отсутствие Ирэн скрадывалось этой холодной весной, залитой солнцем и грозовыми дождями.
Ощущение ее отсутствия никогда до конца не покидало меня. Разве что по утрам, в первые минуты после пробуждения. Тогда на меня накатывал приступ безразличия. Открывая глаза, я пытался определить степень моей любви к Ирэн. И не мог ее найти. Правда, самого себя я тоже не находил. Просыпаясь, я был существом растительного происхождения, которое пытается осознать свои корни прежде, чем начать раскрывать листья. Это состояние сопровождалось легкой эйфорией, исчезновение которой, пока я приводил себя в порядок, становилось первым досадным событием дня. Почистив зубы, я вновь принимался за поиски растительных радостей, но больше их не находил. Я уже был не растением, а двуногим существом, вынужденным передвигаться по улицам и площадям, как всегда подверженным внезапным впечатлениям и не способным предугадать, какие перемены в настроении они ему принесут.
По утрам я ждал писем. Я караулил шаги консьержки. Та, или не останавливаясь, проходила мимо моей двери, или же если и замедляла шаг на лестничной площадке четвертого этажа, то около двери моих соседей Лакостов. Во время путешествий Ирэн не писала.
Я выходил на проспект, где липы уже отбрасывали на мостовую ряд закругленных теней. Покупал какую-нибудь газету. Пробегал глазами список жертв железнодорожных и авиапроисшествий. Фамилия Ирэн в них не значилась. К облегчению от того, что нет известий о катастрофе, в которой могла бы погибнуть моя подруга, примешивалась некоторая доля разочарования. Разумеется, ничтожная доля, но все же – разочарования.
Это был лишь оптический обман: в искажающей все системе желание получить новости от Ирэн накладывалось на беспокойство, в которое меня повергало ее отсутствие. Но с досады мне хотелось думать, что речь идет о настоящем разочаровании, и если бы пришлось выбирать, то я предпочел бы боль от известия о ее смерти тревоге о ней живой.
Я поймал себя с поличным на эгоизме. Перестав думать о чувствах, которые Ирэн испытывала ко мне, я погрузился в анализ тех, что питал к ней сам. «На протяжении всего времени, пока я с ней, ее жизнь остается для меня тайной за семью печатями. Разумеется, если бы Ирэн умерла, ревность иссякла бы и у меня сохранились бы о ней одни только нежные воспоминания. Что же касается чувств, то они принадлежат мне и не будут похоронены вместе с ней; они еще мне послужат».
Мои чувства действительно неплохо мне послужили как в случае с Ирэн, так и с другими. Но они несколько поизносились. Я, подобно экономной матери семейства, одевал младшую дочь в одежду, оставшуюся от старшей.
Держа газету в руке, я переходил проспект и направлялся к вдове Нюри, чтобы взять у нее список больных, которых нужно посетить. Я заставлял себя поднять выше голову, мысленно произносил пылкие тирады, словно самому себе хотел привить отвращение к любви. У меня был ключ от квартиры. Я открыл
