– Вы легко нашли мою улицу?
– Да, сразу же.
Я улыбался. Я был в доме. Я осматривал все вокруг. Вычурная мебель не была красивой, но ее можно было назвать симпатичной. Видно, это были любимые вещи. Со мной на самом краешке стула сидела Марина, хорошенькая, как никогда; на ней были узкие брюки в черно-белую клетку. Смущенная, она сидела, опершись обеими руками о край стула, расставив ноги и играя коленкой, как часто делают девушки, одетые по-мужски.
– Не согласитесь ли вы пообедать со мной?
Она покраснела, поправила косичку и принялась рассматривать кончики своих сандалий. Я подошел к окну, чтобы взглянуть на сад.
– У вас очень мило.
На подоконнике Марина оставила яблоко, которое не успела доесть. Она положила его надкусанной стороной вверх, чтобы потом, после моего ухода, взять снова. Эта деталь, напомнившая мне детство, вызвала у меня резкое желание, которому я внутренне поддался в надежде, что оно окажется заразительным.
– Почему бы нам не пообедать вместе? Потому что я ваш врач?
– О нет.
– Тогда почему?
С веселым видом, который ей придавали брючки в клетку, она встала, внезапно решившись.
– Ну что же, пойдемте пообедаем, если это доставит вам удовольствие.
Я взял ее за руку и привлек к себе. Погладил руку. Ощутил шероховатость кожи, и эта девушка, чье тело я хорошо знал, часто видя его раздетым у себя в смотровом кабинете, под моими пальцами вновь обрела таинственность. До сих пор мне не были знакомы ни ее мягкость, ни внутренняя пульсация, ни запах. И самое главное, я не мог проникнуть в то, во что не может найти путь никакая ласка, – в сознание другого человека, чужой личности, в сознание, внешне доступное, открытое, но в конечном счете неуловимое, создающее в пространстве и времени свой мир движущихся образов; проникнуть в то, что даже удовольствие, возобновляй я его хоть сотни раз, всегда оставляло бы за пределами моего собственного сознания.
Я обнял Марину. Она не сопротивлялась. Не спеша, словно дегустируя вино и раздумывая между глотками, я следил за тем, как спадает во мне жар; левой рукой, как ловят ногой стакан, ловил шелковые кисточки ее волос, пробовал на вкус слегка солоноватые юные губы. Она смотрела на меня с любопытством, у нее расширились зрачки. Она доверяла мне. Для нее я все еще был врачом. Она как-то со стороны наблюдала за нами, пока мы целовались, потом, когда я от нее отстранился, стала смотреть на меня. Она была слегка взволнована, ее интересовало мое отношение к происходящему; ее вид словно бы говорил: «Ну и что вы об этом думаете?» А поскольку я молчал, она через некоторое время сказала:
– Нехорошо это – то, что мы делаем.
– Почему же?
– Потому что вы меня не любите. В этом нет никакого смысла, и Бог знает, как плохо это может кончиться.
– Но я полюблю вас, и вы тоже меня полюбите.
Пока мы еще не обладаем желанной для нас женщиной, мы храним светлую веру в будущее. Все предполагаемые нами чувства могут постепенно воплотиться в реальность. Чтобы это случилось, достаточно просто заговорить о них.
Как далеко от меня была Ирэн в ту минуту! Мы бываем поражены, когда обнаруживаем, в какую глубь забвения можно отбросить женщину, с которой жили годами в постоянной заботе о единении душ, ради того, чтобы доставить себе удовольствие, изначально для нее недоступное.
Я прижал Марину к своей груди, ее голова склонилась на мое плечо, моя рука лежала на ее щеке; со стороны могло бы показаться, что мы питаем друг к другу необыкновенную нежность. Я отстранился.
– Ну поехали.
Она бегом поднялась по лестнице, вернулась с курткой в руке, остановилась перед зеркалом, чтобы закрепить в волосах заколку. Потом заперла дверь и положила ключ в карман.
В переулке было пусто, но на улице, где я остановил машину, полно людей, разглядывавших нас – незнакомцев. Внезапно я вспомнил, что однажды уже приезжал сюда, в квартал Сен-Клу, приезжал с Ирэн. При этом воспоминании у меня кровь прилила к лицу. Я вдруг ощутил лихорадку, которую какое-то время использовало мое желание к Марине и которая, оказавшись вновь свободной, превращалась в настоящую болезнь. Я узнавал этот квартал. Мы крутились здесь с Ирэн больше часа в поисках плетельщика стульев, которого моя подруга считала единственным во всем парижском округе действительно знающим свое дело. И адрес которого она потеряла. Это воспоминание спряталось в засаде на углу улицы и было готово в любой момент вцепиться мне в горло. Я распахнул перед Мариной дверцу машины: – Ну поехали.
Мне не терпелось поскорее уехать из Сен-Клу. Я мог почувствовать себя спокойно лишь в том месте, где мы с Ирэн никогда не были. Впрочем, бежать меня заставляли не угрызения совести, а страх – не страх встретить Ирэн, так как в конце концов было маловероятным, чтобы моя подруга специально вернулась из Италии в воскресное утро ради того, чтобы съездить к плетельщику стульев в Сен-Клу. В таком случае страх чего? Я задался этим вопросом. И пока я заводил машину и потом быстро ехал по направлению к Сене, мне казалось, что Ирэн повсюду, где мы бывали с ней вместе, оставила полный набор чувств, которые ее присутствие могло у меня вызвать. Подобно тому как масло– и бензозаправочные фирмы расставляют при выезде из городов и на дорогах свои станции обслуживания, Ирэн оставила во всех местах, которые мы посещали вместе, не только частичку моей любви к себе – любви, которую нейтрализовало присутствие Марины, – но и частичку моего страха ее потерять. И именно этим страхом, побочным продуктом любви, заправил меня филиал фирмы Ирэн в Сен-Клу, пока я уезжал оттуда с Мариной в том смятении духа, которое возникает порой от уверенности в очень скоро предстоящем удовольствии. Я мог успокоиться лишь в переулках, по которым надеялся добраться до дороги на Фонтенбло. В конце концов я сбавил скорость. Я прижал Марину к себе. Стояла хорошая погода. У земли воздух был неподвижен, и только легкие порывы ветерка шевелили верхушки деревьев.
