что боялась, что мне не хватит чашек, тарелок или банок с кока-колой. Мы могли бы оставить девчонок одних и пойти в какой-нибудь бар неподалеку, чтобы пропустить стаканчик и посидеть вдали от шума. Выпьем по одной, а там, глядишь, и до трех дело дойдет, потом она уже будет слишком навеселе, чтобы ехать обратно одной, я предложу подвезти ее до дому, это недалеко. А затем, само собой, провожу до дверей, ведь я же джентльмен, дружески поцелую на прощание, желая спокойной ночи, и тогда мы почувствуем, что хотим друг друга, начнем щупать друг друга, а остальное будет уже делом техники. Это в моих силах, но поступить так было бы жестоко. Но, даже несмотря на это, я способен так поступить. Я сижу и смотрю на ее усыпанные веснушками груди, на мягкое, полное тело, перспектива обладать им вызывает во мне легкое возбуждение. Легкое, не более того.
Я бы возбудился по-настоящему, если бы прыгнул на тело Мэри-Лу и мы с ней начали один из наших марафонских любовных забегов. Мы условились, что уик-энд проведем отдельно друг от друга. Она не захотела вмешиваться в то время, которое Клаудия проводит со мной. Благородный поступок, который кажется еще более благородным сейчас, когда я сижу и размышляю об этом, нашедший выражение скорее в мыслях, нежели в конкретных делах. Клаудия мало-помалу начинает чувствовать себя все свободнее с Мэри-Лу, но всякий раз, когда я нахожусь в обществе и той и другой, мое внимание раздваивается. Поскольку сегодня у Клаудии день рождения, она заслуживает, чтобы я безраздельно ей принадлежал. Если мне станет совсем худо, то, посадив Клаудию на самолет в воскресенье вечером, можно будет заглянуть домой к Мэри-Лу.
Я выбрасываю из головы мысль о том, чтобы трахнуть Элли. Если бы она сама на меня набросилась, я не смог бы оказать сопротивление, но, родившись как бы заново, я хочу теперь быть добрым. Мне хотелось бы верить, что у меня достаточно силы воли для того, чтобы отмахнуться от такого поведения, хотя раньше от подобных возможностей я никогда не отказывался.
— Тебе было весело, папа?
— Да. А тебе?
— Никогда в жизни так не веселилась!
— Я рад. К тому же смотри, сколько тебе всего подарили!
— Мне так нравится новая кукла!
Та сидит на почетном месте на полке, рядышком с плюшевым мишкой и пингвином, ее самыми старыми и самыми любимыми игрушками, которые она, ложась вечером спать, берет с собой в кровать.
— И ожерелье тоже. Лукас и Дороти такие милые!
— Они души в тебе не чают. Для них ты все равно что дочь.
— Но папа у меня один-единственный, — говорит она, прижимаясь ко мне. — Ты у меня лучше всех.
— Спасибо, ангел мой! — О Боже, неужели я мог пожертвовать этим вечером ради обвислой попки! Или хорошенькой попки, загодя ведь никогда не скажешь. Впрочем, не важно, этот вечер все равно лучше, о разнице даже говорить не приходится.
— А у меня только одна дочь, и она тоже лучше всех.
— У нас в семье вообще все самые лучшие.
— Мы с тобой — уж точно.
— Мама тоже. Она тоже лучше всех.
— Да.
На мгновение мы умолкаем, каждый думает о своем.
— Мама скучает по тебе.
— Неужели? — Неужели. Это еще почему?
Она кивает.
— Очень.
— По-моему, нет. — Мне не нравится, какое направление ни с того ни с сего принял разговор, хочется перевести его на другую тему, пока он не зашел слишком далеко.
— Она хорошо ко мне относится, — говорю я, ощупью двигаясь дальше, — мы всегда оставались друзьями, хотя недолго жили друг с другом, может, она поэтому и скучает. Я тоже по ней скучаю, но потому, что она всегда меня ждала и я всегда виделся с ней из-за тебя. Может, и она примерно так же ко мне относится. Вот и все. Теперь у нее совершенно новая жизнь, которая по-настоящему насыщенна, новая работа у нее гораздо более многообещающая, чем прежняя, может, время от времени она ее и достает, может, иной раз и обронит фразу типа: «В Санта-Фе мне жилось намного легче!», что-нибудь в этом роде.
Я смотрю на нее, имеет ли смысл то, что я говорю?
— Это так, — говорит она, — там на самом деле было намного легче. Мне было намного легче, да и намного беззаботнее. Мы виделись с тобой всякий раз, когда мне этого хотелось, а не только раз в месяц.
— Я почти весь летний отпуск проведу с тобой, — напоминаю ей я. — Ты будешь со мной все лето.
— Это не одно и то же. Конечно, а как же иначе?
— Но ведь в Сиэтле неплохо. У тебя появились симпатичные друзья и подруги, в том числе и те, с которыми я познакомился. Ты мне сама говорила, что тебе нравятся ребята и девчонки, что там живут.
— Ну да, но они не такие, как мои
— Они станут такими. На это нужно время.
Она не верит тому, что я говорю. Я сам не верю тем словам, которые срываются у меня с уст, а она, черт побери, все нутром чует почище любого радара!
— Я хочу обратно.
— По-моему, это невозможно, моя хорошая. Во всяком случае, не сейчас.
— Почему?
— Потому.
— Почему потому?
— Потому что сейчас ты живешь с матерью, а молоденькой девушке нужно быть вместе с матерью. Большую часть времени.
— А если бы я была мальчиком?
— Не думаю, что от этого что-то изменилось бы. К тому же ты ведь не мальчик.
— Ты сам всегда говорил, что не важно, кто я — девочка или мальчик.
— Это действительно не важно.
— Тогда почему это не не важно, если я — девочка и хочу жить вместе с тобой?
— Я имел в виду другое. Маленьким детям, как правило, нужно жить с матерями.
— Но не всегда. Мы же с тобой отлично ладим, разве нет?
— Конечно.
— Тогда почему это не не важно?
О Боже! Я вроде бы считаюсь одним из лучших адвокатов в городе, который мыслит на редкость логично, а она, черт побери, ставит меня в тупик!
— По-моему, тут ты права.
Подняв голову, она улыбается: ну вот видишь?
— Но дело не только в этом.
— Я знаю, что ты сейчас скажешь.
— Ну и что же?
— Что я стану взрослой девушкой, а взрослой девушке нужна мать, которая бы ее опекала. — Она говорит изменившимся тоном, стараясь подражать взрослой женщине, скажем, Патриции.
— Ну… это действительно так.
— Мэри-Лу могла бы мне в этом помочь.
— Мэри-Лу?
— Разве она не твоя девушка?
