Они сидели на втором этаже в доме у Жюстины, пили глинтвейн, смотрели, как небо меняет цвет, становится красным, переливается всполохами, словно на другой стороне озера разгорается пожар. Это был холодный и торжественный зимний день, может, она слишком много сказала, может, раскрылась более, чем следовало. Она давно отвыкла так откровенно разговаривать.
Жюстина. Ее Берит всю жизнь ведь знает.
Но никто из них не коснулся детства.
Огромная птица напугала ее до полусмерти. Берит не боялась птиц, мальчики в детстве держали попугайчиков, она любила их, хоть от них и было столько грязи. Но это огромное существо, появившееся невесть откуда... Птица ворвалась неожиданно, запустила когти в ее волосы, запуталась.
– Тихо, тихо! Не двигайся, сиди спокойно.
Но Берит запаниковала.
Жюстине пришлось взять ее за плечи и усадить обратно на стул.
– Он испугался, понимаешь. Когда ты кричишь и двигаешься, то лишь больше пугаешь его.
Она осторожно высвободила острые черные когти из ее волос, Берит ежилась от неприятного чувства, а увидев мощный клюв, расплакалась.
Слезы – это так непохоже на Берит Ассарсон.
– Он просто любопытный...
– Я так испугалась! Зачем ты такое в доме держишь?
Чуть погодя она взяла себя в руки, вышла на балкон, закурила. Когда она вернулась в комнату, птица сидела на книжном шкафу, под самым потолком.
– Играешь в бога-асу? Тогда кто это, Хугин или Мунин?[4]
– Бог-аса? А, вот что ты подумала. Но это же не ворон.
– Похож на ворона, во всяком случае.
– Вороны значительно крупнее.
Жюстина подогрела глинтвейн, снова подлила ей в кружку.
– Как там с одеждой? Не загадил?
– Ничего страшного, – прошептала Берит.
Она спустилась в ванную и замыла самые большие пятна. Когда она снова поднялась, Жюстина разожгла камин – тебе надо подсохнуть, перед тем как пойдешь, холодно ведь, минусовая температура.
Она погладила Берит по щеке, завернула в плед, усадила на стул и вручила очередную порцию глинтвейна.
– Господи, Жюстина, я же упьюсь!
– Нееет!
– А хоть бы и так. Наплевать.
Они долго сидели, от камина тянуло жаром, Берит подумала, что давно не чувствовала себя так спокойно – пусть на понедельник и запланирован сюрприз от Курта Лудинга, – ее тянуло в сон, хотелось, чтобы кто-нибудь помассировал ступни, и пока она мечтала об этом, Жюстина соскользнула на пол и стянула с нее носки.
Руки у нее были быстрые и теплые, они терли и жали и давили, о, какая ты добрая, Жюстина, какие у тебя руки, где ты этому научилась?
– Не знаю, я вообще-то не училась...
– Но ты же и правда умеешь... Боже, как хорошо...
Жюстина дошла до икр, терла, массировала, постукивала.
– Ты так напряжена, Берит, почему? У тебя что-то не в порядке?
– Нет, у меня все отлично, то, что ты делаешь, это божественно...
– Я не сейчас имею в виду. А вообще. В жизни.
Лицо у Берит сморщилось, она подавила слезы, всхлипнула.
– Иногда у меня такое чувство, что все кончилось, – сказала она хрипло. – А у тебя никогда не бывает такого чувства?
Руки терли и давили.
– У тебя здесь затвердение, Берит, прямо на подушечке стопы.
– Знаю. Мне кажется, что я все время даю и даю, но никогда... ничего в ответ не получаю. Мальчики взрослые, они уже не мальчики, а молодые мужчины, красивые, настоящие красавцы, я вижу, хотя я и мать, они в армии служили и приезжали домой в форме. Когда я их вижу, в те редкие разы, когда я их вижу... не могу себя представить, что я когда-то их носила, что они были во мне, что я их родила в муках, что они сосали мою грудь, что я на них подгузники меняла, видела, как они растут... мы даже говорить больше не можем, Жюстина. Нет, мы, конечно, могли бы поговорить, если бы у нас было время, если бы я одна с ними осталась на необитаемом острове, если бы там не было никого более притягательного, более живого, чем их престарелая мамаша.
– А твой муж?..
– Я заметила, что... Да... с тех пор как мы снова остались вдвоем, только он и я... Это тяжело. Если бы ты была замужем и у тебя были дети, ты бы меня поняла. Потому что многие, многие годы дети на первом плане, ты все усилия прилагаешь, чтобы уберечь их от опасностей и соблазнов, вся твоя жизнь направлена на то, чтобы быть хорошей матерью, на партнера уже сил не хватает... а ведь еще работа... и вдруг в один прекрасный день все. Дети переехали, покинули гнездо. И вы стоите друг против друга, вытаращив глаза, мужчина и женщина, и не знаете, как себя вести.
– А вы не можете куда-нибудь поехать, чтобы заново обрести интерес друг к другу?
– Мы ездили. В прошлом году Тор меня в кругосветное путешествие возил.
– И что?
– Не знаю. Он уже не тот парень, с которым я когда-то была помолвлена, который меня желал, которому хотелось трахаться раз за разом.
– Но ведь... а чего ты ждешь?
– Во всяком случае, не этого отчуждения. Оно меня пугает, приводит в ужас.
Она полулежала на стуле, почти сползла на пол. Болела голова, от глинтвейна, от слез.
– Ты когда-нибудь чувствуешь себя чужой, Жюстина, ты довольна своей жизнью?
– Я учусь быть довольной.
– Но как? Что ты делаешь, ты мне ни фига про себя не рассказала, я тут одна изливаюсь.
– Мне и рассказывать особенно нечего.
– Ну что-то же есть?
– Может быть. А где ты работаешь?
– В издательстве. Или скоро надо будет говорить – работала. Он нас всех уволить собирается, зуб даю.
– Почему ты так решила?
– Суровые времена, знаешь ли. На рабочем рынке я больше ничего не стою, слишком старая.
– Да брось.
– Мне сорок пять, Жюстина, да и тебе, собственно, тоже. Я ничего не умею, кроме как с рукописями работать. Что я буду делать, если лишусь этой работы?
– Может, тебе свое издательство открыть? Книги ведь всегда нужны?
– С ума сошла. Думаешь, это легко?
– А что твой муж?
– Думаешь, я хочу жить за его счет? Нет, Жюстина. Свобода – это самое важное для человека. Да ты ведь наверняка меня понимаешь, может, ты потому и замуж не вышла.
– Не нужно быть в браке, чтобы чувствовать себя несвободным.
– Наверное.
Птица защелкала там наверху и слетела вниз, словно огромный темный лоскут. Она приземлилась на пол и подскакала к Жюстине. Берит вскрикнула и поджала ноги.
– Он обожает школьных подруг за ноги кусать, – сказала Жюстина.
