Тень в воде

Хорошо, не буду, только сегодня… и, может быть, завтра… не готова еще прекратить слежку.

Когда Ханс-Петер уснул, она надела спасательный жилет и села в лодку. Вода волновалась, летели брызги, и целые фонтаны перехлестывали через борт. Она крепко сжимала весла. Грести и маневрировать было трудно. Жюстина вспомнила большой папин катер – она научилась им управлять, но однажды в ночь летнего солнцестояния катер, пришвартованный у пристани, протаранила моторка. За штурвалом был пьяный мужчина, надолго угодивший в больницу.

Ремонтом катера Жюстина так и не занялась. Ей вполне хватало лодки.

Где-то здесь? Она не знала толком, думала, что помнит, но всякий раз находила новое место. Бросила якорь, тот плюхнулся в воду глухо, словно нехотя. Вынула из воды весла, осторожно, чтобы не выскользнули из уключин. Не дай бог потерять! Подумать только – дрейфовать тут без весел, рискуя перевернуться в любой момент… Она нервно затянула шнурки спасательного жилета.

Замерзнет ли озеро в этом году? Так, как замерзло в тот раз? Все становится проще, когда лед закрывает, запирает на замок воду. Тогда она чувствует особую свободу, может расслабиться совсем иначе, глубже. Но и тогда остаются опасности. Сверкающе-солнечными зимними днями любители подледного лова часами сидят у лунок. От этого Жюстина теряет покой, не отходит от окна библиотеки, следит в бинокль за малейшим движением.

Большую часть времени ей удавалось отгонять эти мысли, но иногда вопросы назойливо шныряли в голове, принимая в конце концов форму слов. Как долго человеческое тело разлагается в пресной воде? А пластик, ткань, дерево? Сколько времени потребуется, чтобы следы окончательно размыло? Чтобы сомнения рассеялись? Остов финских санок может лежать десятилетиями, пока его не разъест ржавчина. А зубы, кожа, волосы?

Тело она привязала бечевкой. Обычной бечевкой. Плюс шарф, повязанный вокруг шеи Берит. Как долго бечевка будет удерживать тело на санках?

Порой она видела глаз – свешиваясь через борт лодки до самой воды, становясь на колени так, что жесткие, мокрые перекладины на дне лодки врезались в колени. Выпавший, выплывший из глазницы глаз, замерший взгляд сквозь водоросли и тину. Жюстина смотрела в ответ, заставляла себя, чувствуя, как желудочный сок поднимается вверх, к глотке.

Вот, здесь. Как отметить?

Вода, куда ни глянь. На воде трудно определить расстояние. К тому же на следующее утро глаз мог оказаться в другом месте и выглядывать – горестно, пусто – из-под камней. Жюстина шмыгнула, сглотнула, ощутила боль в груди. Стая птиц с криками пронеслась над лодкой, Жюстина присела и сжалась.

Ханс-Петер проснулся. Впереди свободный день. В халате спускаясь по лестнице, он заметил мокрую куртку и нахмурился.

– Доброе утро, – сказала Жюстина.

– Я просил тебя не трогать лодку.

– Это не опасно, – сухо отозвалась она.

– У меня другое мнение на этот счет.

– Ханс-Петер, я выросла на берегу озера, вода – часть меня.

– Но я боюсь, неужели ты не понимаешь? Твое поведение меня пугает.

На это нечего было ответить.

Птица пролетела через холл, опустилась на полку для шляп, сделала пару шажков. Ее переселили в дом, заметив, что птица предпочитает надежные стены. Поджав одну лапу, она стала чистить перья, аккуратно перебирая их клювом.

Жюстина разделась.

– Я люблю тебя, – сказала она. – Прости, что я не такая, какой ты надеялся меня видеть.

– Я тоже люблю тебя, – ответил Ханс-Петер, но во взгляде его читался холодок.

– Ханс-Петер, – умоляюще произнесла Жюстина.

Он поморщился:

– Я просто устал. Пройдет.

Глава 11

В тот же день они отправились в гости к родителям Ханс-Петера. Его мать Биргит перенесла второй инфаркт. Старикам было под восемьдесят, но они все еще жили в своем доме в Стувста. Во время первой встречи мать настороженно отнеслась к Жюстине. Позже отношения чуть потеплели, но душевными так и не сделались. Впрочем, после второго инфаркта Биргит переменилась. Она стала охотнее слушать, меньше критиковала невестку.

После развода Ханс-Петер несколько раз знакомил родителей с разными женщинами, и мать встречала их в штыки. Биргит Бергман была женщиной с характером и принципами. Она с большим трудом приняла тот факт, что сын и его жена решили разойтись. Ханс-Петер объяснял, что это взаимное, продуманное решение.

«Вы просто не дали друг другу второго шанса, – отрезала она. – А в браке это необходимо. Как, по- твоему, иначе живет семья?»

Ханс-Петер не умел давать отпор, не умел осадить мать. Когда умерла сестра Маргарета, он переехал к родителям и стал их главной опорой на несколько лет. Он изучал психологию и теологию, собирался стать священником, но учебу пришлось прервать. Ханс-Петер рассказывал Жюстине, как мучительно было видеть бессловесную скорбь родителей. Прошло какое-то время, и он понял, что более сил на духовное окормление не осталось. Комната сестры долго оставалась нетронутой, пока Ханс-Петер не решил превратить ее в столовую. Это был его первый бунт – и удачный.

Теперь они сидели именно в этой столовой. Дом приспособили к потребностям инвалида: убрали пороги, сделали выше сиденье унитаза. Биргит исхудала, кожа желтела воском. Жюстина тайком наблюдала за ней. Смерть приближается постепенно, подумала она вдруг. Делает отметку и отходит в сторону, но ненадолго – пока не время. Я лишь возьму с собой некоторые движения, немного слуха, памяти и сил бьющегося сердца. Перед глазами возник образ Флоры: как обессилевшая мачеха лежала в палате, как ее усаживали и пытались кормить. Струйки супа на подбородке, вонючие подгузники. А в лучшие времена Флора следила за своей внешностью с гипертрофированным вниманием.

В лучшие времена. Внутри все болезненно сжалось от воспоминаний, пришлось отвернуться и несколько раз глубоко вдохнуть.

Отец Ханс-Петера, Чель, был жестянщиком, а мать – школьным учителем. Странное сочетание, – подумала Жюстина, встретив их впервые. Они являли собой полные противоположности. Чель – шумный весельчак, любитель пошутить. Жюстина всегда немного тушевалась рядом с такими людьми. Сплошной фасад, внутрь не пробраться. На кого из них похож Ханс-Петер? Слава богу, ни на кого. Ни внешне, ни характером.

На комоде стоял запылившийся портрет Маргареты, светловолосой, смеющейся. Вот у нее были отцовские нос и подбородок, а Ханс-Петер был темноволосым. Именно – был. Может, цвет волос он унаследовал от Биргит, но теперь-то она совершенно седая, седая и сморщенная.

Неужели и мы такими станем? – подумала Жюстина и хотела взять Ханс-Петера за руку, но он стоял на табуретке, меняя перегоревшую лампочку, которую держал наготове отец.

– Как ты там, Ха-Пэ? Силушки-то осталось богатырской? Или она все из тебя высасывает? – захохотал он, указывая на Жюстину.

– Давно уже перегорела, – сообщила Биргит. – Мы-то не можем забраться наверх. Упадешь, сломаешь шейку бедра. А мне больница осточертела уже.

Она обратилась к Жюстине:

– Старость не радость, попомни мои слова.

– Да.

– Ты еще молодая. Но не очень, так? Сколько тебе вообще лет? Я уже спрашивала, но забыла.

– Пятьдесят с небольшим, – уклончиво ответила Жюстина.

Глаза Биргит словно заволокло туманом.

– Поздновато.

– Мама! – донесся сверху голос Ханс-Петера.

– А что? – упрямо возразила старуха. – Не поздно разве?