— Я так и думал, — сказал м-р Джеллико. — Это очень поучительная коллекция. Она вполне годится для общественного музея, хотя в ней нет ничего необычного, что могло бы особенно привлечь знатока. Могильная утварь прекрасна в своем роде, а футляр мумии также хорошо сделан и очень недурно раскрашен.
— Да, по-моему, он прямо красив. Но не можете ли вы мне объяснить, почему его так обезобразили смолой?
— А, — сказал м-р Джеллико, — это очень интересный вопрос. Футляры для мумий, вымазанные горной смолой, встречаются часто. В соседней галерее находится мумия жрицы, которая целиком покрыта слоем смолы за исключением позолоченного лица. Смолой покрывали нарочно для того, чтобы уничтожить все надписи и таким образом скрыть личность умершего от грабителей и осквернителей могил. В мумии Себек-Хотепа есть одна странность. Очевидно, имелось в виду уничтожить надписи. Вся спина и ноги покрыты толстым слоем смолы. Потом рабочие, очевидно, передумали и оставили надписи с украшениями нетронутыми. Почему они хотели их замазать, и почему, раз начав это, они покрыли смолой только часть — осталось тайной. Мумия была найдена в своей могиле совершенно нетронутой, поскольку это касается грабителей могил. Бедный Беллингэм был в полнейшем недоумении, не зная, как объяснить это.
— Кстати, о смоле, — сказал я, — мне вспомнился один вопрос, который меня давно интересует. Вам ведь небезызвестно, что это вещество часто употребляется современными художниками, небезызвестно и то, что оно обладает одним очень опасным свойством. Я имею в виду его тенденцию размягчаться без какой-либо видимой причины, много времени спустя после того, как оно высохло.
— Да, я знаю. По-моему, есть даже какой-то рассказ об одной из картин Рейнольдса. Кажется, это был портрет одной дамы. Смола размягчилась и один из глаз этой дамы сполз на щеку. Пришлось повесить портрет вниз головой и подогревать до тех пор, пока глаз не возвратился на свое место. Но что именно вас заинтересовало тут?
— Интересно бы знать, не было ли случая, чтобы смола, употреблявшаяся египетскими художниками, размягчалась через большой промежуток времени?
— Кажется, были. Я слышал, что смоляной покров на футлярах мумий в некоторых случаях размягчался и становился липким… Боже мой, как я с вами заболтался, сколько времени у вас отнял! Сейчас уже почти без четверти девять! — вдруг заговорил он, поспешно поднимаясь. Я проводил его и не успели мы выйти, как все обаяние Египта постепенно рассеялось, его оживление и энтузиазм исчезли, и он снова превратился в молчаливого, сухого, необщительного и даже немного подозрительного адвоката.
Новый союз
Мы сидели за ярко освещенным столом в комнате первого этажа, выходившей на Феттер-Лейн. Портьеры были спущены. Под аккомпанемент ножей и вилок, звон бокалов и веселое бульканье вина велась дружеская и оживленная беседа. Для одного из нас, по крайней мере, а именно для Годфри Беллингэма — этот ужин был необычным праздником, и его какая-то детская радость на нашем скромном пиршестве заставляла думать о тяжелых временах, которые он пережил, не жалуясь, но которые тем не менее оставили заметные следы. Разговор перескакивал с одного предмета на другой и велся по преимуществу на художественные темы, ни разу не подойдя к роковому вопросу о завещании Джона Беллингэма. От ступенчатой пирамиды в Саккаре мы переходили к средневековым церковным полам; от резной работы времен Елизаветы — к Микенской керамике, а оттуда к изделиям каменного века и цивилизации ацтеков. Я начал было подумывать, что оба мои друга — юристы были так увлечены интересным разговором, что совершенно позабыли о тайной цели нашего ужина. Появился десерт, а «о деле», еще ни единого слова не было сказано. Казалось, Торндайк вел выжидательную политику. Он хотел, чтобы создалось чувство большей близости между нами, и сам искал подходящего случая.
Случай представился, как только мисс Деммер скрылась подобно призраку, унося поднос с тарелками и стаканами.
— У вас вчера был гость, доктор, — сказал м-р Беллингэм, — мой знакомый, Джеллико. Он говорил мне, что видел вас и страшно заинтересовался вами. Прежде я его никогда не считал таким энтузиастом. Что вы думаете о нем?
— Он странный субъект. Мне он показался очень занятным. Мы довольно долго перебрасывались вопросами и уклончивыми ответами. Я видел, что он интересуется делом, а он занял оборонительную позицию полнейшего неведения. Это была прелюбопытная встреча.
— Ему не следовало бы быть таким странным, — сказала мисс Беллингэм, — тем более, что в самом недалеком будущем наше дело станет общим достоянием.
— Значит, они предполагают дело передать в суд? — спросил Торндайк.
— Да, — сказал м-р Беллингэм. — Джеллико приходил сообщить мне, что мой двоюродный брат, Хёрст, поручил своему адвокату возбудить соответствующее ходатайство и предложить мне присоединиться к нему. В сущности, он пришел, чтобы предъявить мне ультиматум Хёрста… но мне не следует нарушать гармонии нашего пира этими тяжбами.
— Почему же нет? — спросил Торндайк. — К чему же налагать табу на вопрос, который нас всех живо интересует. Дело Джона Беллингэма во многих отношениях единственное в своем роде. Все лица нашего сословия, а занимающиеся судебной медициной, в частности, будут с глубочайшим вниманием следить за ним.
— Как это лестно для нас, — сказала мисс Беллингэм. — Мы, может быть, достигнем неумирающей славы, и наши имена навеки останутся в учебниках и трактатах. А все же мы не слишком гордимся такой известностью.
— Да, — добавил ее отец, — мы прекрасно могли бы обойтись и без этой известности, я думаю, мог бы обойтись без нее и Хёрст. Говорил вам Барклей о его предложении?
— Да, — ответил Торндайк. — А из ваших слов я вывожу заключение, что он его повторил.
— Да, он специально для этого прислал ко мне Джеллико, и я чуть было не согласился, но дочь моя была против, и, пожалуй, она права. Во всяком случае, она тут более заинтересована, чем я.
— А как относится к этому м-р Джеллико? — спросил Торндайк.
— О, он был крайне сдержан и осторожен, но свое мнение он все-таки высказал. Он советовал мне согласиться на условия Хёрста. Ему, конечно, хотелось бы получить мое согласие, так как ему хочется уладить это дело и забрать свою долю.
— Вы категорически отказались?
— Да, совершенно категорически. Теперь Хёрст будет ходатайствовать о разрешении признать факт смерти и об утверждении завещания, Джеллико будет его поддерживать. Он говорит, что у него нет другого выхода.
— А вы?
— Думаю, что буду протестовать, хотя хорошенько не знаю еще, на каких основаниях.
— Прежде чем предпринять какие-нибудь решительные шаги, — сказал Торндайк, — вам следовало бы все тщательно обдумать. Но, может быть, вы уже с кем-нибудь советовались?
— Нет, ни с кем. Наш общий друг, наверно, говорил вам, что мои средства, вернее, отсутствие их — не позволяют мне обратиться к адвокату. Оттого я так щепетилен в обсуждении этого дела даже с вами.
— В таком случае вы хотите сами защищать свои интересы?
— Да, если понадобится мое присутствие в суде, а оно наверное понадобится, раз я буду протестовать.
Торндайк задумался на несколько мгновений, а потом серьезно сказал:
— По некоторым причинам вам было бы лучше не вести лично этого дела, м-р Беллингэм. Начнем хотя бы с того, что со стороны м-ра Хёрста наверно выступит умелый адвокат, и вы будете не в состоянии бороться с ним в суде. Вас ловко обойдут. Кроме того, не надо забывать судью.
— Но ведь, без сомнения, судья корректно отнесется к человеку, средства которого не позволяют ему пригласить адвоката.
— Как правило, судья, конечно, внимательно отнесется к стороне, не представившей адвоката, и
