— После какого случая? — спросил я.
— О, разве отец не рассказывал вам этого? Это случилось, когда он жил с нами. Он упал с высокого обрыва и сломал одну из костей левой ноги. Это был какой-то особенный перелом.
— Поттов?
— Да, Поттов перелом. И, кроме того, он разбил обе коленные чашки. Сэру Моргану Беннету пришлось сделать ему операцию, иначе дядя был бы калекой на всю жизнь. Но он совершенно поправился через несколько недель, только немного хромал на левую ногу.
— Мог он подниматься на лестницу? — спросил я.
— О, да. Он играл в гольф и ездил на велосипеде.
— Вы знаете наверное, что он разбил обе коленные чашки?
— Наверное. Я помню, что об этом говорили, как о необыкновенном случае, и сэр Морган был этим очень доволен.
— Надо полагать, что он был очень доволен результатом операции?
Тут наступила пауза в разговоре и, пока я придумывал новый подвох для м-ра Джеллико, этот джентльмен воспользовался случаем переменить разговор.
— Вы идете в египетский отдел? — спросил он.
— Нет, — возразила мисс Беллингэм — Мы идем взглянуть на глиняную посуду.
— Старую или новую?
— Сейчас нас интересуют вещи 17-го столетия. Вы находите это «старым» или «новым»?
— Не знаю, — сказал м-р Джеллико, — «старый» или «новый» термины без определенного значения. Они условны и в каждом отдельном случае должны определяться особым масштабом.
Когда мы дошли до Музея, Джеллико стал почти гениален. Говорил он много интересного и поучительного. Я и не думал вступать с ним в соревнование, не мешая ему распространяться на любимые темы, тем более, что моя спутница слушала, по-видимому, с интересом. Внимание к нему не ослабело у нас и тогда, когда мы вошли в Музей и покорно пошли за ним мимо ниневийских быков и огромных статуй, пока не очутились наверху, среди ярких мумий, там, где зародилась дружба между мной и Руфью Беллингэм.
— Прежде чем мы расстанемся, — сказал м-р Джеллико, — мне хотелось бы показать вам мумию, о которой мы говорили тогда вечером, — мумию, которую друг мой Джон Беллингэм пожертвовал в Музей незадолго до своего исчезновения. Факт, о котором я напоминаю, самый обыкновенный, но впоследствии он может возбудить интерес, когда явится какое-нибудь правдоподобное объяснение.
Он провел нас через зал к ящику, содержащему дар Джона Беллингэма. Тут он остановился и стал смотреть на мумию с любовью настоящего знатока.
— Вы заметили, конечно, мисс Беллингэм, — сказал он, — что мумия покрыта смолистым составом?
— Да, — отвечала она, — и это отвратительно.
— В эстетическом отношении это ужасно, но в данном случае это возбуждает особое внимание. Заметьте, что черным составом не покрыто главное украшение и вся надпись. А между тем, это именно те места, которые нуждаются в предохранении. А вот ноги и спина, где, вероятно, не было надписей, покрыты точно коркой.
Он нагнулся и внимательно стал рассматривать спину мумии, где не мешали подставки.
— Д-р Норбери объясняет это чем-нибудь? — спросила мисс Беллингэм.
— Нет, — отвечал м-р Джеллико. — Он, так же, как и я, находит это загадочным. Но он думает, что мы получим объяснение от директора, когда тот вернется. Вы знаете, что это большой авторитет и что у него большой опыт, так как он сам производил много раскопок. Но я не должен больше отвлекать вас. Прошу извинения, если задержал вас долго. — Он принял свой прежний невозмутимый вид, пожал нам руки, торжественно поклонился и направился к кабинету заведующего.
— Какой странный человек! — сказала мисс Беллингэм, когда м-р Джеллико исчез за дверью. — Я бы сказала скорее: странное существо, я никак не могу думать о нем, как о человеке. Я никогда не видала человеческого существа, похожего на него.
— Да, этот старик — темная личность, — согласился я.
— Этого мало сказать. Он до того бесчувствен, до того далек от всего окружающего, что кажется, будто он живет среди обыкновенных мужчин и женщин лишь в качестве постороннего наблюдателя, не принимающего в жизни никакого участия.
— Да, это правда. Но он вдруг оживает и становится человеком, когда дело коснется египетских древностей.
— Оживает, но не становится человеком. Даже когда он сильнее всего заинтересован и увлечен, он для меня не человек, а какое-то олицетворение науки.
Незаметно, в разговорах, мы подошли к мумии Артемидора, и моя спутница остановилась, устремив свои задумчивые серые глаза на лицо, смотревшее прямо на нас. Я наблюдал за ней с почтительным восхищением. Она была очаровательна со своим нежным, серьезным лицом, обращенным к предмету ее мистического обожания! И вдруг только тут я заметил, как изменилась она со времени нашей первой встречи. Она помолодела, стала как-то нежнее и милей. Прежде она казалась гораздо старше меня: грустная, усталая, серьезная, загадочная женщина, с горькой иронической усмешкой, холодная и неприступная. Теперь это была только кроткая молодая девушка, серьезная, правда, но откровенная, грациозная и очень привлекательная.
Неужели на нее так повлияла наша возрастающая дружба? При этом вопросе мое сердце сильно забилось. Мне захотелось высказать ей, чем она была для меня, чем мы могли бы в будущем быть друг для друга.
Наконец, я решился прервать ее мечтательную задумчивость.
— О чем вы задумались так серьезно, прекрасная леди?
Она обернулась с сияющей улыбкой и блестящими глазами откровенно взглянула на меня.
— Я думала, — сказала она, — не ревнует ли он меня к новому другу. Но я начинаю говорить глупости, точно ребенок!
Она засмеялась тихим счастливым смехом, чуть-чуть лукаво.
— Почему ревнует? — спросил я.
— Ну, вот видите ли, прежде мы с ним были друзьями. Нас было только двое. У меня никогда не было друга-мужчины, исключая отца, да и вообще близкого друга никогда не было. И я была очень одинока, когда начались наши бедствия. Вообще я не общительна, но все же я еще молода, я вовсе не философ. Так вот я часто приходила сюда, смотрела на Артемидора и представляла себе, что он понимает, как грустна моя жизнь, и сочувствует мне. Это смешно, конечно, но, право, это меня успокаивало.
— Это вовсе не было смешно. Мне кажется, он был хороший человек, тихий, со спокойным лицом, и заслужил любовь всех, кто его знал, как гласит эта прекрасная надпись. И очень было мудро и хорошо с вашей стороны, что вы догадались скрасить горечь своей жизни той человеческой любовью, которая вырастает из праха веков. Нет, вы были не смешны, и Артемидор не ревнует вас к новому другу!
— Вы думаете? — Она еще улыбалась, но как-то мягче, и в ее вопросе чувствовалась тревога.
— Вполне уверен. Могу поручиться.
Тут она весело рассмеялась.
— Теперь я буду спокойна, потому что вы, наверно, знаете. Только, пожалуй, с вами страшно: вы можете читать мысли даже мумий. Но как вы можете это знать?
— Я знаю, потому что он сам передал вас мне, чтобы вы были моим другом. Вспомните-ка!
— Да, я вспомнила, — отвечала она тихо. — Это было, когда вы отнеслись так тепло к моим глупым слезам; тогда я почувствовала, что мы будем друзьями.
— А когда вы передали мне эту вашу фантазию, я поблагодарил вас. Вы подарили мне свою дружбу, я оценил ее и ценю выше всего на земле.
Она бросила в мою сторону быстрый нервный взгляд и опустила глаза.
Потом, после нескольких секунд неловкого молчания, как бы желая перевести разговор на менее эмоциональную почву она сказала:
— Замечаете ли вы, как эта надпись курьезно разделяет на две совершенно отдельные части?
— Что вы хотите сказать? — спросил я, недовольный переменой темы.
