все время ходишь голодный и битый, но нельзя показывать, что ты голодаешь или тебя бьют, иначе будут чморить еще больше, таких здесь называют «букварь задроченный». Кстати, кормят очень плохо: жидкие щи, из которых деды все мясо до тебя выловят, и каша-сечка, ее еще называют «кирзуха», отвратительная на вкус, вечером соленая рыба и толченая картошка. А еще часто дают овсяную кашу. Я уже столько овса тут съел, что стыдно теперь лошадям в глаза глядеть.
Дорогие мои родители, заберите меня отсюда. Это зона какая-то, а не служба. Я шел в армию, а попал в тюрьму, горбатится забесплатно. Пожалуйста, сделайте что-нибудь, ведь я всегда вас слушался и всю получку вам отдавал до копейки. А если не сможете отсюда вытащить меня, то я отморожу себе пальцы на ногах. Мне их потом отрежут, а меня комиссуют по здоровью.
Крепко целую!
Ваш сын Вова».
Когда замполит закончил читать, весь отряд уже ржал, беспрерывным хохотом. Все через это прошли, все говорили или думали тоже самое, когда были салагами, но пережили, к счастью. И теперь нам сам черт не брат. Причем наблюдалась интересная зависимость: чем больше отслужил солдат, тем громче и искреннее он смеялся. Новобранцы не смеялись совсем, они еще не прошли этот кошмар, он был для них повседневной реальностью. Солдата, написавшего письмо – ждала незавидная участь. Мало того, что влетит от командиров, теперь все солдаты над ним будут смеяться. А старослужащие – изощренно издеваться.
Когда я начинал служить в стройбате, у меня были те же мысли, что в письме, зачитанном замполитом. Но я, в отличие от того наивного солдатика, никогда не верил в тайну переписки в нашей стране, а тем более на военной службе. Поэтому родителям писал всегда примерно одно и тоже: «Служба идет хорошо, кормят хорошо, командиры хвалят, а товарищи помогают нести службу. А северный холод мне не страшен: работа хорошо греет».
Один раз как-то мама написала, что хочет во время отпуска приехать к нам в часть, навестить меня. У меня сразу волосы стали дыбом: если мама увидит, в каких условиях мы живем, то просто не переживет этого. И я немедленно ответил, что к нам нельзя, отряд находится в погранзоне, возле финской границы (это была правда), и сюда никого чужих не пускают, только тех, кто тут работает или служит. А вот это уже неправда: комендатура погранзоны практически всегда выписывала разрешение на проезд в погранзону для родителей солдат, служащих там. Но родителей надо беречь, а у мамы сердце слабое. Так что отговорил я ее.
Наконец последовала долгожданная команда:
– Командирам развести роты на производство!
Аминь! Рабочий день, о неизбежности которого все время твердили военные строители, наступил наконец-то.
Наследники Лазо
«Тихо спиздил и ушел, называется – нашел!»
С чего всё это началось? Где концы тех начал? Наверное, с того, как я сидел в ленкомнате и слушал, как замполит Хаппонен, местный карел-двухгодичник, втирал нам про Устав. Было это не в нашем гарнизоне, а в Софпороге, где я со своим МАЗом был в командировке, текущий ремонт делал. Так вот, замполит Хаппонен вешал нам лапшу про Устав и дисциплину и в качестве наглядного примера прицепился к одному парню из Подмосковья:
– Вот военный строитель-рядовой Х. вчера был замечен в употреблении спиртного. В прошлом году он также был замечен пьяным, что говорит о систематическом употреблении этим солдатом спиртных напитков. А дома у него жена, ребёнок. Какой из него муж и отец, если он уже в течение одного года службы дважды был пьяным? Практически – алкоголик.
Парень из Серпухова до сих пор стоял молча, пока замполит надрывался, 'на этом отдельном примере мобилизуя общественность', но тут не выдержал:
– Вот только не надо мою семью трогать! Подумаешь алкоголик, два раза за год выпил, Да любой прапорщик во сто раз больше меня выпивает, и никто его алкоголиком не называет.
– Товарищ солдат, не забывай об Уставе. Не тебе решать, можно ли пить прапорщику.
И тут уж я возмутился. Вот бы промолчать мне, но недаром сказано: язык мой – враг мой. Да и надеялся к тому ж, что я тут командированный и мне всё с рук сойдёт.
– Товарищ лейтенант, разрешите?
– Говори.
– Вот вы тут Устав помянули, но я нигде в Уставе ни видел, чтобы солдату нельзя было пить. Ну вот не читал такого! Вы не подскажете, где это написано, может, я пропустил чего? И, кроме того, Устав – он ведь один для всех, для солдат и офицеров. И если б Устав запрещал военным пить, то офицеров это бы тоже касалось.
Все в ленинской комнате с изумлением уставились на меня. Я нарушил сразу кучу писанных и неписанных правил армейского этикета. И самое главное: 'Старшим в задницу не заглядывают!' В смысле – командирам не делают замечаний и не указывают им на нарушение уставных и прочих положений, на это есть вышестоящие начальники.
Замполит оглядел меня оценивающе: сразу сдать меня на губу или чуть погодить? Нет, если сейчас меня посадить, то будет непедагогично, солдаты поймут это так его проигрыш, вроде как возразить по существу ему нечем. И он поднял перчатку:
– Если ты внимательно читал Устав, товарищ солдат, то там написано, что нельзя нести караул в нетрезвом виде. Хотя вы все тут в стройбате, не ходите в караул, но это положение Устава караульной службы на вас, как на военнослужащих, тоже распространяется.
– А вот я читал, что в стройбате Уставы строевой и караульный – не действуют.
Замполит уж совсем изумился:
– Где это ты мог такое прочитать?
И он посмотрел на меня откровенно враждебно, словно я открыто заявил, что слушал 'Голос Америки' или читал Солженицына.
– В 'Памятке военного строителя', вон она лежит, – я кивнул на стенд с политической литературой, на который никто никогда не обращал внимание. – Там написано, что в стройбате действуют Уставы: внутренней службы, гарнизонный и дисциплинарный. И всё.
Хаппонен не поверил такому крамольному заявлению и сам взял со стенда эту книжицу. Перечитал указанную страницу. Хм-м-м! В самом деле! Возразить было нечего, но последнее слово должно было остаться за ним, по определению.
– Хорошо, в субботу после ужина ты со мной пойдёшь в гарнизонную комендатуру, и там мы продолжим дискуссию по Уставу.
Блин! Вот это называется – попал! И ведь никто за язык не тянул, сам вылез, правдоискатель хренов. Ясно, Хаппонен решил сдать меня, суток пять мне светит, не меньше, а там ещё добавят. Таких вот, шибко вумных, нигде не любят, тем более – на военной службе.
– Вот тебе и «Памятка военного строителя», – язвительно сказал кто-то из солдат, глядя в мою сторону. Чужих в этой роте, как и везде, не любили.
До субботы оставалось ещё четыре дня, и я начал ремонтировать МАЗ ударными темпами. У меня был шанс сделать его к субботе и уехать в свой гарнизон, пусть потом Хаппонен ищет меня на Хапе. Хм, почти каламбур.
Надо ли говорить, что в субботу утром мой МАЗ к бою и походу был готов. И я побежал в штаб за документами, военным билетом и маршрутным листом для проезда в погранзону. В комнате начштаба Киричко, куда я пришёл за ними, уже стоял какой-то молоденький лейтенант из новоиспечённых, только с училища, и канючил:
– Что у вас за служба, что у вас за порядки... Меня, целого лейтенанта, солдаты посылают, куда подальше. Любой прапорщик у них имеет больший авторитет, чем я: офицер, целый лейтенант. Нельзя ли перевестись в другой гарнизон, товарищ капитан, куда-нибудь в город...
– Сынок, – ответил ему начштаба, – не жалуйся, служба везде трудна. И солдаты везде одинаковы, куда
