Воздушный стрелок. Сквозь зенитный огонь

Я верю и знаю: однажды увидимся
И станем пьяными от любовных слов.
Мы нежно и крепко с тобою обнимемся
Под шелест лугов и запах цветов.[18]

И в одну из этих ночей в моей голове родилась такая мысль: «Не искупил ли я за 5 лет честной работы ту часть вины, которая выпала лично на мою долю? Не вправе ли я теперь направить все усилия на дело скорейшего возвращения домой? Грех ли жульничать перед вероломным тюремщиком в собственную пользу?»

Единственный выход из положения через симуляцию какого-то расстройства здоровья, но какого именно? Как мне убедить медицинский персонал лагеря в том, что я болен серьезно, при этом не причиняя вреда самому себе? Долго размышлял, долго продумывал всевозможные варианты и в конце концов выбрал оптимальный, как мне показалось, вариант.

Три дня подряд ничего не ел, никого об этом не информировав. На четвертый день в должности дежурного по зоне в самой утренней суматохе скрутил крупную махорочную сигарету и выкурил ее, вдыхая дым до самой отдаленной доли легких. Сильного головокружения не пришлось долго ждать. Сердце забилось с повышенной частотой и даже неравномерным темпом. Вот это был долгожданный момент. С ходу посреди толпы товарищей я дал своему телу обрушиться на пол, ударился носом о бетон и остался лежать, как в обмороке. Подняли меня, перенесли в амбулаторию, доложили о том, что произошло. Старшим врачом в лагере была женщина очень милая, Анна Павловна, которая старалась лечить военнопленных не только медикаментами, а также человеческим участием. Ко мне лично проявляла заметную симпатию. Она меня обследовала и поставила диагноз — сильное расстройство кровообращения.

В этом она была права. Перевели меня в госпиталь лагеря, где лежал три дня, пока не выпросился на свою работу. Свои обязанности в последующее время выполнял с прежним усердием.

Прошел месяц, и процедуру в прежнем смысле я повторил. Удалось мне изменить свой внешний вид. Выражение лица постоянно угрюмое, усталое, походка замедленная, спина слегка сгорблена, разговоров по возможности избегал, что никак не совпадало с привычным моим поведением. Опять на четвертый день за несколько минут до открытия амбулатории выкурил сигарету, ножом себе сделал рану на лбу и лег головой на металлическую решетку перед входом в амбулаторию. Лилась кровь.

В такой позе меня нашла врач Анна Павловна. Закричала она, позвала помощников перетащить меня прямо в госпиталь без обследования. Она уже знала, какое у меня расстройство кровообращения. Никто кругом не подозревал симуляцию. Товарищам ясно было, что я изнемогал в результате слишком напряженной работы.

На второй день Анна Павловна села у моей постели и начала беседу. Она очень мне сочувствовала, а самая для меня интересная информация звучала приблизительно так:

«Вы, как мне известно, в плену шестой год. Прошли переживания лагерей под Сталинградом. Истратили вы запас своих сил слишком напряженным прилежанием. Хотелось бы мне послать вас домой. Навела я справки и узнала, что по какой-то неизвестной мне причине репатриация ваша отложена на неопределенный срок. Значит, из этого лагеря скоро на родину не поедете. Единственное, чем я могу вам помочь, это перевод в центральный госпиталь, что на станции Уста Кировской железной дороги. Там есть опытный интернист, он вас вылечит и, быть может, успеет вас отправить домой. Я с ним знакома, напишу ему рекомендацию».

Такая новость не очень меня утешила. Любому пленному в лагерной группе известно было, что в Усте поддерживается весьма строгий режим. У вновь прибывающих пациентов отбирают досконально все вещи, пропускают их через баню и парикмахерскую (где с человека снимают волосы до последнего), одевают в длинную белую рубашку и направляют в корпус больных. Там лежишь или сидишь на койке, а во двор не пускают. Отобранные вещи кладут в мешок с обещанием их возвращения в день выпуска из госпиталя. Но хорошо известно, что из этих мешков регулярно исчезают такие предметы, которые в день прибытия вызвали интерес сотрудников бани, парикмахерской или складского персонала.

Есть возможность спасти хотя бы часть сувениров, которые храню как реликвии. В Дзержинске все еще живут семьи немецких интернированных специалистов. Один из них умер. Жена его — об этом мне рассказали — готовится к обратному переезду в Германию. Если удастся передать эти реликвии туда, то можно надеяться на то, что они нелегально попадут в Германию. Рядом с квартирами этих немцев (получивших от нас игрушки в Рождество два года тому назад) работает одна бригада батальона, с бригадиром которой дружу.

Убежал я тайком из лагерного госпиталя, подобрал самые важные документы, завернул, запечатал и передал бригадиру с просьбой передать пачку вдове. Благодаря выполнению этой просьбы коллекцию документов со времен плена храню до сегодняшнего дня.

Посчастливилось мне и в другом отношении. Один из товарищей, который недавно вернулся с лечения в Усте, сообщил, что старшим обслуги в госпитале работает старый мой знакомый, с которым познакомился еще в 1944 году в лагере № 165 Талицы. Можно было надеяться на то, что мое имущество в Усте не пропадет. Под словом «имущество» тогда надо было понимать гражданский костюм (сшитый из материала военной формы), мягкие сапоги, наручные часы (купленные в период работы на базе трофейного оборудования) и фанерный чемодан, содержавший крупный ассортимент товаров, которые, по словам интернированных специалистов, представляли собой дефицит в советской оккупационной зоне Германии, в которой жили родители. Кроме того, я повез с собой немало книг, в том числе классическую русскую беллетристику и технические монографии, которые в дальнейшем должны были служить инструментом для лучшего освоения русского языка.

Настал день отправки в центральный госпиталь. Прощание с друзьями было печальным. Сколько мы сделали дел, нередко с большим риском, сколько мы отпраздновали больших успехов, сколько раз мы друг другу открывали глубины души. Всему этому теперь конец. Увидим ли друг друга на родине — открытый вопрос. Держать при себе книжку с адресами считается тяжелым преступлением. Известно несколько случаев, что при обыске на границе СССР у отдельных военнопленных нашли списки погибших и умерших товарищей. Так их вернули в лагерь, и когда отпустили — неизвестно. Значит, прощание навсегда, по всей вероятности.

Транспорт с двенадцатью больными отправился в путь без прощального обыска, в сопровождении одного конвоира и медсестры. От станции Игумново с пересадкой в Горьком приехали в Усту, и — какое счастье — на проходной нас приветствовал именно тот старый знакомый. Он лично заботился об обеспечении надежной защиты нашего имущества от определенной категории военнопленных.

2.12 ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ГОСПИТАЛЬ, СТ. УСТА (зима 1948–1949 гг.)

Итак, я уже в корпусе и должен казаться очень больным. Умение притвориться больным я испытал на практике с успехом. Но теперь буду находиться под постоянным медицинским надзором. Удастся ли убедить интерниста в том, что цель этого лечения — желание отправки на родину?

Лежу на койке с мягким матрацем, в помещении тепло, с соседями мало общаюсь. Слишком занят самим собой. Ужин раздается в корпусе. Санитары приносят миску с супом каждому сидящему или лежащему на койке. Сервис удивительный. Кругом истинно больные. Воспаление легких, желтуха, опухоли, язвы и пр. Пациенты действительно страдают, а я кто? Стыдно мне? Да, от этой мысли отделаться не могу, но усталый от длительного переезда организм требует своего. И я сплю без сновидений.

Утро застало меня физически свежим, с ясным сознанием. Сосед, пожилой человек лет 60, рассказывает о своей истории болезни. К моему великому счастью, он страдает от сердечной боли — ангина пекторис. Расспрашиваю его насчет симптомов, и он охотно дает мне бесконечно ценную информацию. Сочувствую и говорю ему о том, что симптомы у меня чуть ли не те же самые. На мой вопрос, какой врач его