Я открыл глаза и начал снова наблюдать за его лицом. Каждый раз, когда я смотрел на него, я находил в нем что-то хорошо знакомое.
Похожи ли мы на отца? Мне было трудно представить себе отцовское лицо. Единственное, что я отчетливо помнил, – это морщины на лбу и в углах рта. Ни у Роберта, ни у меня морщин не было. Морщины и манера курить, манера обхватывать губами сигарету. Остальное лицо представлялось мне гладкой поверхностью с размытыми чертами.
Когда он исчез, его лицо было отчетливо врезано в мою память. Стоило мне закрыть глаза, и я видел его. Оно стояло передо мной, точно фотография девушки, в которую я был влюблен. Это было ужасно. Я зарывался лицом в подушку и пытался стереть из памяти его черты, одну за другой. Они пропали, пока я путешествовал по Южной Америке, их заменило какое-то смешное лицо, словно вырезанное из бумаги. Вроде тех, что дети вырезают из картона, а потом рисуют на них глаза, нос и рот.
– Я все помню, – сказал Роберт.
– Что все?
– Все.
– Никто не помнит всего. Какой смысл все помнить?
– Я помню.
– Никто не помнит всего.
Он откинулся в кресле и улыбнулся с видом торжествующего ребенка.
– Седьмое февраля семьдесят восьмого года. Он позвонил с вокзала и спросил, можем ли мы с мамой встретиться с ним в центре, в кафе на площади. На мне были вельветовые брюки, дутая куртка и кроссовки. Мать надела красное пальто с меховым воротником. Это было ее лучшее пальто.
Мы сели в машину, десятилетний «фольксваген». Было холодно. Десять градусов мороза. Три часа дня. Я только что вернулся из школы. Весь день я радовался предстоящему приезду отца.
Я учился во втором классе. Мне было восемь с половиной. Мы сели в машину. Она никак не заводилась. Мы столкнули ее с небольшого пригорка на шоссе. Помню, что мои варежки оставили отпечаток на замерзшем заднем крыле. Этот отпечаток был похож на рожицу Микки-Мауса. Мотор завелся. Я впрыгнул на переднее сиденье, и мы поехали на площадь. Помню, как мы парковали машину задним ходом. Помню, как перешли через улицу и как мать поздоровалась со школьным сторожем, который шел нам навстречу с каким-то ящиком под мышкой. Я не смотрел на него. Я его ненавидел, его все ненавидели. Однажды он запер меня в чулане после уроков.
Роберт закурил сигарильо и выпустил над столом струю дыма. Сосредоточенность намертво замкнула его лицо, и я первый раз подумал, что его манера наклоняться над столом напоминает отцовскую.
– Мы перешли через площадь. Вошли в кафе. На отце было синее пальто, он всегда его носил. Он курил сигарету. Я любил смотреть, как он курит. Он как раз погасил сигарету, когда мы вошли. Отец поднял меня в воздух. Он привез мне подарок. Коробочку с карточками футболистов. Пока мать и отец тихо разговаривали между собой, я перебирал фотографии и сортировал их. Помню лицо Кевина Кигана. Его темные глаза и кривую улыбку.
– Правда?
– Я все помню. Каждую нашу встречу.
– Это невозможно.
– Могу описать каждую нашу встречу.
– Может, не все, только кое-что?
– Все. Каждую встречу.
– Ты вел дневник?
– У меня редкая память.
– На детали?
– На детали. Ситуации. Реплики. На все.
– Это невозможно.
– Все возможно.
– Кое-что.
– Все. Каждую встречу. Во всех подробностях. Хочешь расскажу?
– Нет.
– Я все помню.
– О'кей.
– Говорю тебе, я все помню.
Роберт засмеялся, наклонился ко мне и предложил мне сигарильо из продолговатой металлической коробочки. Я взял штучку. И вдруг я как будто забыл, о чем мы говорили. Или то была шутка?
– Тебе, может быть, это неинтересно, – сказал он серьезно. – Но мне интересно все.
– Я понимаю.
– Могу рассказать тебе что-нибудь другое, что может быть тебе интересно.
– Как хочешь.
– Как правило, он жил в гостинице в центре города.
– Это ты уже говорил.
– Но не всегда.
– А где? Если не в гостинице?
– У нас дома.
– У вас?
– Утром в понедельник он завтракал с нами до того, как я уходил в школу. Гренки с мармеладом. Кофе с молоком. Как пьют во Франции.
– У вас дома?
– У нас двухэтажный дом, светло-желтый. Мать хотела его перекрасить. Ей не нравится желтый цвет. Она хотела перекрасить. Но так и не собралась. Дом и сейчас желтый.
– Что же он делал у вас дома?
– Мы играли в «лудо». Смотрели телевизор.
– О'кей.
– Он спал с матерью, в ее постели. Я лежал и слушал звуки, доносящиеся из их комнаты.
– Черт, да ты просто больной!
– Они думали, что я сплю. Я подкрадывался к самой двери. Дверь была старая. Она плохо закрывалась. Всегда оставалась щель. Весь дом был старый. Мать была рада, когда наконец переехала в другое место. Я вставал на колени. В темноте различал их тела. Сплетенные друг с другом. Она лежала на нем. Они медленно шевелились, покачивались вперед и назад. Дышали одним дыханием. Сплетенные друг с другом. Неразделимые. Две нити, скрученные воедино. Мне было приятно смотреть на них.
– Заткнись!
– Ты сам хотел, чтобы я рассказал тебе что-нибудь интересное.
– Хватит.
– У меня есть каталог всего, что я помню.
– Хватит.
Я встал и вышел в ванную. Мне не хотелось видеть себя в зеркале, ни в коем случае. Мне нужно было только сполоснуть лицо. Меня тошнило. Хотелось что-нибудь разбить. Не важно, что это было по-детски. Мне, как ребенку, хотелось упасть на пол, дрыгать ногами и срывать все, что висело в ванной на стене. Я сполоснул лицо теплой водой и вернулся в комнату.
Роберт достал из кармана конверт, который вынул из почтового ящика. И рассматривал какие-то фотографии. Когда я вошел, он сунул фотографии в конверт и снова спрятал его в карман.
– Что ты там разглядывал?
– Ничего.
Я переступил с ноги на ногу и заметил, что захмелел, на мгновение я даже потерял равновесие.
– Пойдем куда-нибудь поедим?
– У меня нет ни эре.
– Не беспокойся.
