хрипло произнесла что-то похожее на «да?»
Я не отступил. Не сдвинулся с места, пытаясь прочесть, что написано у нее на лице. Оно несомненно что-то таило. Но что? Я уже видел раньше эту шлюху, уже видел. Она стояла возле трактира на улице От, окруженная молодыми людьми. Видел, как она с дерзким выражением лица гуляла вокруг городского пруда. Смотрел на ее высокие башмаки. Одета она была лучше многих почтенных женщин Онфлёра: шляпки, парики, кружева, серебряная пряжка на заду. Звали ее Валери.
Теперь она стояла так близко, что я чувствовал запах греха и распутной жизни, о которой столько говорил отец Мартен. Она наморщила нос, крупные губы вытянулись трубочкой. Отвратительная гримаса. В зеркальце на ее шляпной булавке я был похож на нищего. Я засмеялся и почему-то не мог остановиться, смех щекотал меня, я весь сжался, стоя в грязи, и смеялся, как никогда в жизни.
Торговля остановилась. Шлюха убежала.
Месье Леопольд был сердит, когда я вернулся к нему. Он выбранил меня за то, что я не приходил раньше, спросил, где я пропадал, почему перестал вдруг помогать ему, мне захотелось, чтобы он прибил меня. Но он не прибил.
Я никогда не рассказывал месье Леопольду о Бу-Бу и потому не было смысла говорить ему, что она умерла. Я промолчал. И помог ему набить несколько маленьких птичьих чучел. Работал точно и быстро.
– Очень хорошо, – бормотал месье Леопольд, сшивая чучело. Потом он повысил голос:
– Взгляни на эту красавицу, парень, разве не удивительно, что еще сто лет она будет все так же прекрасна?
Маленькое туловище птицы напомнило мне, как лежала в гробу моя мать, я даже подумал, что, наверное, из нее тоже следовало сделать чучело, ведь в земле, в гробу, она станет безобразной, тело распадется на части, сгниет, превратится в прах. Я встал, чтобы идти. Мастер снова немного побранил меня и велел вернуться к нему на другой день.
Но утром я заболел. Я лежал на камнях возле дома, и меня рвало. Больно мне не было, лицо приятно холодил ветер, я вспотел, и силы покинули меня. У меня вообще не осталось сил.
Я закрыл глаза.
Я летел над лесом. Сквозь листья я увидел внизу лачугу чучельника. И опустился на дворе перед домом. Долго смотрел на улыбающегося в окне месье Леопольда. Он хлопнул в ладоши и открыл мне дверь. Махнул рукой, чтобы я вошел в дом.
– Видишь чайку, что стоит на нижней полке? – спросил он.
Сегодня глаза у него были не зеленые, а синие, как мои.
– Я хочу подарить ее тебе. В знак благодарности.
Я подошел к чайке. Снял ее. Улыбнулся мастеру. Его лицо витало высоко надо мной. Я все еще был очень слаб, хотя и сумел прилететь сюда. Он взял меня за плечо и провел через комнату к спальне.
– Сегодня мне приятно делать подарки, – сказал он и открыл дверь.
В темноте спальни я разглядел книги. Они стояли на полках от пола до потолка, валялись на полу, на подоконнике. Даже единственный имевшийся здесь стул и кровать были завалены книгами.
– Ну-ка, посмотрим. – Месье Леопольд причмокнул губами. Он оглядел спальню, и глаза его словно осветились внутренней радостью. Подойдя к книжной полке, он потянулся и достал толстую книгу. – Эту книгу я получил в Париже от королевского лейб-медика.
Он повертел книгу в руках, словно лаская ее. Потом погладил меня по голове, и тяжелая книга скользнула в мои руки. Я тоже повертел ее, как вертел месье Леопольд, и посмотрел на переплет. Андреас Везалий. «De humani corporis fabrica» [6].
– Это тебе, мой мальчик.
Его лицо светилось в темноте.
– И эта тоже, мой сын.
Раймон де Вьессан. «Neurographia universalis» [7]. Я взял книги под мышку. Некоторое время мы стояли среди книг в царящей здесь странной тишине. Потом вернулись в мастерскую, и наконец я покинул домишко месье Леопольда с книгами в одной руке и чайкой – в другой.
У меня за спиной мастер спал глубоким сном на своей узкой кровати.
По дороге домой я остановился в густых зарослях леса и посмотрел в глаза чайки. Она была как живая, просто не двигалась, навеки заточенная в этом птичьем теле.
Я знал, что больше никогда не вернусь к месье Леопольду.
Всю весну я пролежал в постели, глядя на чайку, которую окрестил Цезарем. Я то смеялся про себя, то умолкал. Так я провел всю весну. Все, что говорили люди, и все, что я помнил, мелькало в моей голове. Но тут же улетучивалось. И все казалось неважным. Мне не было грустно. Но и весело тоже не было. Может, это странно, но мне казалось, что я умер.
Я смотрел на Цезаря. Теперь выражение глаз чайки изменилось. Она как будто высматривала сельдь, летя над морем. Я подолгу глядел в ее маленькие глазки и видел в них угрозу. Может, Цезаря убили, когда он собирался выхватить из воды рыбу? Я без конца думал над этим. Часто я засыпал, прижав Цезаря к груди. Однажды мне приснилось, что я проснулся, но не могу шевельнуться. Почему-то я знал, что не смогу пошевелиться, пока не произнесу какое-то неизвестное мне слово. Только это слово было способно спасти меня, но я не нашел его.
В книге Везалия было много удивительных рисунков. Как будто смотришь сквозь кожу. Я видел все мышцы и артерии, какие есть в человеке. Они сложно переплетались друг с другом. Я как зачарованный смотрел на эти рисунки. Люди без кожи. Под красивой кожей все люди были созданы по единому сложнейшему образцу, этакие сказочные механизмы. Рисунки пугали своими подробностями. Смогу ли я снова смотреть на людей, не вспоминая эти рисунки, не думая о строении тела под кожей? Теперь от Бу-Бу только это и осталось. Кости, мышцы, сосуды, нервы и внутренние органы. Везалий описал их все. Он ссылался на анатомию прежних времен. Но самым интересным в его книге были эти рисунки.
Мозг для Везалия был загадкой. Он знал строение тела. Но когда писал про мозг, только и делал, что ставил вопросительные знаки. Везалий считал ошибочной старую теорию о полостях мозга. Он отрицал, что в них находится душа и что чувства, разум и память связаны с этими наполненными жидкостью полостями. Однако больше он ничего не писал об этом. Может, он просто больше ничего не знал о мозге? В книге был помещен первый рисунок основания мозга – причудливые плетения извилин и нервных волокон. Странно, чтобы нечто столь сложное было вместилищем души.
Относится ли боль к чувствам? Как человек чувствует боль?
Всю весну я лежал и читал эту толстую книгу, написанную великим Везалием. Ночью мне снились его рисунки.
Когда я наконец вышел из дома, я боялся встречаться с людьми, боялся, что они заговорят о Бу-Бу. Как вести себя с ними? Вдруг они начнут выражать соболезнования по поводу ее смерти или что-нибудь в этом роде? Ведь я знаю, что их слова неискренние, неужели я должен что-то отвечать им? Или начнут требовать денег? Бу-Бу никому не была должна ни единого су, но я был уверен, что многие захотят воспользоваться случаем. Может, сказать им, что она вовсе не умерла? Хотя бы потому, что я ничего не почувствовал после ее смерти? Поймут ли они меня?
Гупиль сам пришел ко мне. Он не смотрел мне в глаза, когда говорил о делах, поэтому я перестал слушать, что он говорит. Просто прислушивался к его голосу, как к любому постороннему звуку, будь то скрип проезжающей мимо телеги или шум моря по утрам. Но кое-что я все-таки уловил. Дело обстояло примерно так: завещания она не оставила. И по условиям договора, который он подписал с Бу-Бу, все ее дело и все состояние переходили теперь Гупилю. Он показал мне белый лист с подписью, но я не стал читать, лишь взглянул на него. Буквы больше не были похожи на буквы. Они наползали друг на друга. Лист представлял собой покрытую точками поверхность – узор, оставленный дождем на песке.
– Но я чувствую ответственность за тебя, Латур, и не собираюсь проявлять жестокость.
И он обещал не претендовать на имущество, которое находилось в доме. Я криво улыбнулся. После того как нас пытались убить, Бу-Бу не хранила дома ничего ценного, и Гупиль не хуже моего знал, что единственной дорогой вещью в доме был старый ларец, унаследованный ею от родителей.
Я стоял и смотрел вслед Гупилю, спускавшемуся по извилистой дорожке. На опушке леса он обернулся и взглянул на дом. Не думаю, чтобы он заметил меня, потому что он стоял долго и как будто что-то
