«У нас слова не шатались. Они были плотно пригнаны и не страдали от перевозок»
Багрицкий вырос в весьма прозаической обстановке. То были низы городского мещанства. Поэзия в этих местах и не ночевала. Не возникало там и социального возмущения. Это была нищета, пропахшая мещанским духом, нищета покорная и завистливая. Она видела только одно средство ликвидировать свою экономическую сословную, национальную униженность – разбогатеть! Любым способом – выиграть, получить наследство, удачно спекульнуть, украсть!
Талант Багрицкого на первых порах формировался на чувстве отталкивания от этого удушливого обывательского окружения. Когда пришла Октябрьская революция, Багрицкий встретил ее восторженно, потому что она звала на последний бой с этим духом наживы и при«носила с собой такие высокие романтические идеалы, что на них тотчас радостно отозвалось все то мужественное и пламенное, что всегда жило в натуре Багрицкого.
Он до конца пронес это светлое юношеское чувство. Тема борьбы мещанина и поэта все время повторялась в его поэзии. Да не только в поэзии.
Помню, уже в последние годы своей жизни он с презрением отзывался об одном человеке, которого он считал классическим собранием всего пошлого, стяжательского. Он говорил, пародируя стиль научной лекции:
– Можно считать вполне доказательным, что гипертрофированное увлечение материальными благами является главным интересом и основным содержанием жизни не только, как это принято считать, у работников торговой сети, но и у некоторых работников литературной сети.
Когда кто-то более снисходительный заметил, что это прискорбные, но, увы, до поры до времени неизбежные пережитки капитализма в сознании, Багрицкий вскипел:
– Почему в сознании? В барахле! С сознанием у него как раз все в порядке. Меньше чем на мировую революцию он не согласен. Но вы посмотрите на его коллекцию золотых часов!
Есть много рассказов о Багрицком, о том, каким был, этот яркий, особенный человек. Мне представляется уместным сказать также несколько слов и о том, каким он не был. Потому что на личности его и на жизни его на-450
липло много недостоверного, неверного, анекдотического, искажающего его облик.
Некоторые рисуют его мягким и уступчивым, не понимая, что порой он соглашался и уступал просто от скуки, не видя другого способа избавиться от несносного собеседника.
Другие называют Багрицкого скрытным, не понимая – быть может, на основе своего личного опыта, – что ему не хотелось раскрываться перед кем попало.
В чем он действительно был скрытен – это во всем, что касалось его болезни. Он никогда не жаловался на свою астму. А если и говорил о ней, то только в подтрунивающем тоне. Даже ближайшие друзья не подозревали, как тяжко он болен. Багрицкий не способен был сделать свое личное несчастье темой своих произведений. Этого не позволила бы свойственная ему целомудренность чувств.
Об этой целомудренности не догадывались люди, воображавшие Багрицкого чудаком, богемой, циником. Они были обмануты его ошеломительным остроумием, эксцентрической манерой выражаться. В сущности, он был скромным и застенчивым человеком, о чем, впрочем, догадывались немногие.
Но, конечно, нельзя изображать Багрицкого этаким идейным монолитом. Приемы иконописной живописи не годятся для изображения этого страстного, иногда противоречивого человека. В тридцатых годах он вступил в РАПП. И он же был первым человеком, который позвонил мне и сообщил задыхающимся от восторга голосом, что РАПП распущен.
Более тридцати лет назад Багрицкий писал в одной из своих немногих статей:
«Сейчас вырабатывается новый тип поэта, поэта-ученого, поэта-общественника. Наша общественность должна прийти на помощь для выработки такого типа. Она должна как можно теснее связать поэта с производством, направлять его в экспедиции, вводить в клиники и лаборатории. Мы, поэты, должны биться за первенство своего искусства. Мы должны в корне перестроить мнение о поэте-богемце. От нас должна начаться новая традиция».
Я сказал бы, что эти мысли Багрицкого звучат вполне современно и сегодня.
Он был похож на свой родной город, у которого тоже есть репутация легкомысленности и который во время войны стал городом-героем.
Во время обороны города одесситы прокатили по улицам отбитую у фашистов пушку, на стволе которой они сделали надпись:
«Она стреляла по Одессе. Больше стрелять НЕ будет».
Такую надпись мог бы сделать Багрицкий. Это его веселый и мужественный стиль.
Когда узнаешь, что защитники Одессы строили самодельные танки на базе тракторов ЧТЗ и сами прозвали эти танки: «н. и.», то есть «на испуг», то узнаешь и в этом веселый и мужественный дух Багрицкого.
Так называемый цинизм Багрицкого был ненатуральным. Это была как бы маска, надетая на нежность. Он появлялся обычно после или во время душевного раскрытия и как контраст к нему.
Однажды, растворив окно, Багрицкий принялся выпускать на волю птиц, которых он очень долго и тщательно собирал. Он сделал это потому, что любил птиц и чтобы осчастливить их, хотя ему, конечно, было жалко расставаться с ними. Птицы улетали не сразу, они цепенели на секунду – их охватывал какой-то шок радости – и вдруг, что-то прощебетав, исчезали.
– А что они щебечут, Эдуард Георгиевич? – осведомился мой спутник (тот самый красноармеец, который меня с ним познакомил), малый чувствительный. – Они, наверно, поют вам благодарственные гимны?
– Они кроют меня по матери, – мрачно сказал Багрицкий.
Больше всего он боялся показаться сентиментальным. Есть мода не только на костюмы, но и на чувства. Поколение 1919 года, огрубевшее в войнах, стыдилось быть уличенным в нежности. Все стремились показать себя грубыми, решительными, циниками, хотя никогда, быть может, не было столько скрытых и явных примеров самопожертвования и нежности.
