— Нет. А я долго думала, подарит или нет. По-моему, он просто не знает, какой именно подарок был бы мне наиболее приятен. Он, кажется, стал менее приветлив после посещения со мной ресторана.
— Он сказал мне, что ты имеешь виды.
— На него?
— На меня.
— Да, — сказала Вирджиния, — имею. А Перегрин имел виды на меня.
— Серьезно?
— Не думаю. Дело в том, что все вы, Краучбеки, какие-то изнеженные, неспособные, бесплодные. А ты знаешь, Перегрин заставил меня правильно произнести слово «гомосексуалист».
— А почему это вдруг тебе потребовалось разговаривать с ним о гомосексуалистах? Уж не думаешь ли ты, что он является таковым?
— Нет, не думаю. Но, по-моему, все вы, Краучбеки, слишком уж породистые и слишком бесполые.
— Это вовсе не одно и то же. Вспомни хотя бы Тулуз-Лотрека.
— О черт. Гай! Ты стараешься избежать моих «видов» на тебя. Вы — вымирающий род. Даже сын Анджелы, и тот, как мне сказали, намерен стать монахом. Почему вы, Краучбеки, так мало…? — Она снова употребила нецензурное по тем временам слово, вовсе не желая при этом обидеть Гая.
— О других я сказать ничего не могу. А что касается меня, то у меня эта функция организма ассоциируется с любовью. А я уже больше не люблю.
— Даже и меня?
— Даже и тебя, Вирджиния. Тебе пора бы понять это.
— Понять это довольно трудно, если совсем недавно меня добивалось столько людей. А что ты скажешь о себе, Гай, в тот вечер в «Клэридже», помнишь?
— Это была не любовь, — ответил он. — Хочешь верь, хочешь нет, это была просто выходка алебардиста.
— Да. Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду.
Вирджиния сидела около кровати Гая, лицом к нему. Между ними лежал плетеный настольный поднос, на котором они играли в пикет. Неожиданно она сунула свою нежную, ласковую, ищущую руку под одеяло. Гай инстинктивно отстранился. Боль в ноге от этого резкого движения вызвала на его лице неодобрительную гримасу.
— Нет, — сказала Вирджиния, — ты не хочешь.
— Извини.
— Женщине не очень-то приятно, когда на нее бросают такой злой взгляд.
— Это из-за колена. Я же извинился.
Гай действительно очень сожалел, что обидел женщину, которую когда-то так любил.
Но Вирджиния поддавалась обидам не так-то легко. Неудачи нескольких последних лет вовсе не означали потерю всех ее шансов на успех в будущем. В то время в Англии почти все женщины надеялись, что настанет мир и все нормализуется. Для миссис Скроуп-Уелд в Стаффордшире нормализация означала, что муж вернется, что дом снова будет весь в их распоряжении и что она наверняка будет пользоваться теми элементарными удобствами, к которым так привыкла: никакой роскоши, полные кладовая и подвал, горничная (но такая, чтобы убирала спальню и чтобы шила и штопала на всю семью), дворецкий, лакей (но такой, чтобы колол и приносил дрова для камина), надежная, имеющая хотя бы элементарную кулинарную подготовку кухарка, которая могла бы выполнять простые работы на кухне, умеющие держаться в тени уборщицы для наведения порядка в комнатах, один человек на конюшне, два в саду. Вернется ли когда- нибудь все это? Для Вирджинии же нормализация означала силу ее чар и удовольствия — удовольствия в первую очередь, и не только для нее одной. Сила чар и искусство нравиться все еще являлись неотъемлемой частью ее натуры, они лишь временно бездействовали. Война, сосредоточение и передвижение миллионов людей, многим из которых иногда угрожала опасность и большинство из которых ничего не делали и были одиноки, опустошение, голод и разорение, разрушенные дома, уходящие на дно корабли, пытки и убийства военнопленных — все это было злонамеренным временным нарушением нормальной обстановки, в которой искусство нравиться позволяло Вирджинии оплачивать счета, носить новые наряды, ухаживать за своим лицом при помощи всевозможных дорогих кремов, путешествовать быстро, комфортабельно, с неизменным к себе вниманием туда и тогда, куда и когда ей хотелось, выбирать себе мужчину и наслаждаться с ним там и тогда, где и когда ей хотелось. Временное бездействие ее чар и искусства нравиться слишком затянулось. Так может настать и критический момент… Но пока…
— А что, собственно, сказал тебе Перегрин относительно моих видов на тебя?
— В подробности он не вдавался.
— А что, по-твоему, он хотел этим сказать? Что
— Я думаю, что ты сейчас несчастлива и неустроена, что у тебя нет никого, в ком ты была бы особенно заинтересована, и что впервые в жизни ты опасаешься за свою будущность.
— И ничто из этого не касается тебя?
— Разница между нами заключается в том, что я думаю только о прошлом.
Вирджиния решила перейти к главному для себя вопросу.
— Но ведь у тебя сейчас тоже нет кого-нибудь, в ком ты был бы особенно заинтересован, так ведь?
— Да, это так.
— И ты очень доволен тем, что в последние несколько недель я бываю у тебя почти каждый день, правда? Скажи откровенно. И мы с тобой очень хорошо себя чувствуем вместе, как все равно Дарби и Джоун[96], правда?
— Да, мне очень приятно, что ты приходишь.
— И я все еще твоя жена. Ничто не может изменить этого?
— Ничто.
— И я, разумеется, не утверждаю категорически, что ты имеешь по отношению ко мне какие-то
— Нет, Вирджиния, не утверждаешь.
— А ты однажды счел, что я обязана по отношению к тебе. Помнишь тот вечер в «Клэридже»? Помнишь?
— Я уже объяснил тебе. Я находился тогда в отпуске, жил в казарме, на мне была новая форма, я начинал, так сказать, новую жизнь… Обстановка была военная…
— Хорошо. А разве не из-за этой же войны я сегодня здесь, с тобой, и разве не из-за нее я принесла тебе такой замечательный рождественский подарок?
— Да, но ты ведь не имела в виду ничего такого…
Вирджиния запела песенку их юношеских лет о маленькой сломанной куколке. Оба они неожиданно рассмеялись, и Гай сказал:
— Это бесполезно, Джини. Я очень сожалею, что ты в трудном положении. Мои финансовые дела, как ты знаешь, немножко поправились, и я с удовольствием помогу тебе, пока ты не найдешь кого-нибудь более подходящего.
— Гай! Говорить так — это же просто свинство! Совсем на тебя не похоже. Раньше ты никогда не позволил бы себе сказать мне такие горькие слова.
— Горше этого не будет. Все. Это все, что я могу сделать для тебя.
Тогда Вирджиния сказала еще откровеннее:
— Мне нужно большее. Я должна сказать тебе кое-что, и, пожалуйста, поверь, я намеревалась сказать тебе это даже в том случае, если наш разговор принял бы совершенно иной оборот. Ты хорошо знаешь меня, знаешь, что я не способна на какой-нибудь подлый обман.
Затем, не ища никаких оправданий и сострадания, очень откровенно и коротко она рассказала ему, что ждет ребенка от Триммера.
Йэн и Кирсти Килбэннок возвратились в Лондон из Шотландии в ночь на 28 декабря. Он поехал прямо на службу, а она — домой. Она застала миссис Бристоу курящей сигарету и слушающей радиопередачу.
— Ну как, все в порядке? — спросила Кирсти.
