зубы.
– Привет, Шоник. Это ты его Кабаном прозвал?
– Нет. У нас еще Цыган есть.
– Бывают два рэдких имени у двух рэдких человек, – подражая голосу Ашота, сказал Кабан. – И живут на свэте два рэдких цыгана. Если могут встретиться два человека, рэдких человека с двумя рэдкими именами, то и два рэдких цыгана могут встретиться в одной рэдкой группе на Курском вакзала.
Все заржали.
– А ты-то как представился девушке? – хитро прищурился Шоник.
– Как надо, так и представился, – буркнул Кабан, предчувствуя подвох.
– Как надо – я тебя представлю, – и Шоник выкрикнул, не давая себя перебить. – Солист группы «Дети подземелья» Алексей Р-рома-анов! Он же Кабанчик! Он же Кабан-Ебун! Прошу любить и жаловать! Ваши аплодисменты!..
«Понятно», – подумала Рина, захлопав в ладоши.
– Кончай треп, – отмахнулся Кабан. – Как говорит Сеня-газетчик, ссылаясь на исследования ученых?
Ему ответили дружным хором:
– До мирового катаклизма осталось тридцать тире пятьдесят лет!
– Во-от… Тридцать тире пятьдесят лет осталось до мирового катаклизма. Поэтому – что?
– Что?
– Ну, давай…
– Поэтому порадуем нашими песнями публику, облегчим людям кошельки, чтобы было на что выпить до мирового катаклизма. Значит, порадуем, облегчим и выпьем! – заключил Кабан.
– И ширнемся.
– Облегчим, выпьем и ширнемся.
– Выпьем, ширнемся и заторчим… Кайф словим…
Парни заводили себя перед выступлением, на глазах Рины разыгрывался импровизированный спектакль. Она с интересом его смотрела.
– Ну, блин, вы такие прикольные! С вами так клево! – засмеялась Рина.
– Ты еще увидишь, как с нами клево!
– Мы самые прохаванные музыканты Курского вокзала!
Появилась девчонка, размахивая бейсболкой. Зыркнула быстрыми глазками на Рину, вопросительно посмотрела на пацанов.
– Рина, это – Оленька. Наш аскер, – сказал Кабан.
– Кто?
– Аскер… Ну, типа, с кепкой ходит.
– А… Ясно.
Оленька была крепко сбитая деваха, на редкость виртуозная матерщиница, вторую такую поискать надо. Ей недавно исполнилось шестнадцать лет, но Рина дала бы и все восемнадцать.
– Здравствуй… Какая ты хорошенькая, – Оленька неожиданно чмокнула Рину в щеку.
– Э-э, ты че делаешь?! – заорал Медведь. – Давай уже работать.
– Лесби, маму ее налево! – на ухо Рине шепнул Шоник.
– Начинаем, – сказал Кабан. – Шоник, разогрей публику. Давай «Маму джан». Рина, слыхала такую песню?
– Нет.
– Шоник ее поет лучше, чем Бока.
– Эту песню со всех концов Москвы приезжают слушать, – подтвердила Оленька.
– Спой для Рины, Шоник.
Шоник, переполненный гордостью, выдал роскошный аккорд и объявил:
«Мама джан»! Исключительно для Рины.
Он запел:
Кабан и Медведь подстроились, подыгрывали на цыганский лад. Рина пила «Ягуар», ее Медведь угостил. Оленька носилась с кепкой среди публики. Народ хлопал и пританцовывал. Ашот высунулся из окошка своей палатки, одобрительно поднял большой палец.
– Ай, бля!!! – заорал цыганенок.
Лопнула струна, больно ударив ему по пальцам. Оленька метнулась к чехлу, достала новую струну. Но цыганенок не остановился, продолжал петь. Это его «ай, бля!» очень повеселило слушателей.
Цыганенок представлял забавное зрелище. Маленький беспризорник, несший в себе шальной заряд неуправляемой энергии, он пел песню, слова которой и соответствовали его облику. Шоника бы отмыть, причесать, приодеть, научить песням о счастливом детстве – было бы в самый раз. А он пел вокзальным прохожим о воровской доле, о подзаборной судьбе, замухрышка в заношенной одежде, и это почему-то очень нравилось публике. Шоник своей залихватской песней собрал большую толпу. Сейчас здесь, в этом странном концертном зале, без сомнения, был аншлаг. Денег накидали прилично.
– С почином, – сказал Кабан, когда Шоник закончил петь, сорвав аплодисменты.
Шоник и Кабан сменяли друг друга, иногда пели дуэтом. У обоих рвались струны и деревенели пальцы. Но они играли. Оленька весь приход прятала в чехол.
За день они не хило заработают, прикинула в уме Рина, пытаясь подсчитать… Тысячи полторы потянет…
– Теперь я спою, – сказал Кабан.
Голос у него был чистый и высокий.
Песня была грустно-сентиментальная. О несчастной любви. Последнее время Кабан только о несчастной любви и пел. Вокзальной публике его песни тоже нравились. После Кабана опять запел Шоник.
И вдруг с площадью что-то случилось… Как будто сигнал тревоги прозвучал. Все мигом затихло. Бомжи куда-то исчезли. Малолетки, вспорхнув, как воробьи, разлетелись. Продавец пирожков подхватил свой лоток и удалился. Распространители рекламок улетучились. Кабан тоже как-то напрягся, стал петь чуть тише. Да что, блин, случилось?
Рина увидела пятерых кавказцев. Они медленно пересекали площадь.
– Ваграм идет… со своей свитой, – негромко сказал Шоник Кабану.
– Вижу, – ответил Кабан.
Ваграм шел впереди всех и, как обычно, жевал шаурму. Армен, Арсен и Вазген курили сигареты, а Карен дымил дорогой сигарой с красным вишневым табаком. На четверых были спортивные костюмы и кепки, а Ваграм был одет в фирменный костюм «ARCTUR». Пиджак он снял и его нес Армен, потому что было очень душно. Рубашка, ослепительно белая, плотно облегающая фигуру, была расстегнута до пояса, чтобы все видели воровские наколки на груди. На пальцах обеих рук – золотые и платиновые перстни. Сразу понятно, кто на вокзале главный. Ему только короны не хватает…
Ваграм был вором-карманником, работал в метро. Крот – проще говоря. О нем ходили легенды на вокзале. Поговаривали, что он пятнадцать лет чистит карманы в Москве и ни разу не попался операм. Разумеется, они знали Ваграма в лицо, но он воровал так виртуозно, что по факту взять его никто не мог.
Компания подошла к музыкантам и остановилась, ожидая, когда Шоник закончит петь. Кабан поздоровался с каждым из них за руку, с Ваграмом – в первую очередь. Потом поздоровались Медведь и Оленька. Шоник закончил петь, тоже поздоровался с ворами. Кабан подошел к Рине, сказал: «Не волнуйся».
