Три минуты прихода. Гнетущая тишина. У Рины на лице гримаса. Медведь один обратил на это внимание, подошел и спросил участливо:
– Чего приуныла?
– Так… Отца вспомнила.
– Ну-у… по-шли-и отсюда, – протяжно простонал Кабан.
Они выбрались из этого мертвого дома. Рина впереди всех. Выскочила во двор, жадно втянула полную грудь прохладного ночного воздуха.
Кабан, Шоник и Оленька заметно взбодрились.
– Куда теперь? – спросила Рина Медведя.
– Гулять. Маршрут натоптанный. По Садовому кольцу до Павелецкого, потом на Чистые пруды, а оттуда к себе, на Курский.
Как на них ЭТО подействовало! Полчаса назад едва ноги передвигали от усталости, а теперь галопом готовы скакать.
– Чудно, блин. Мой отец вмажется и сидит, тупо уставившись в ящик.
– Это он, наверно, с димедролом смешивал, – авторитетно поставил диагноз Кабан.
Они направились по широкому тротуару в сторону Павелецкого вокзала. Рина в любимое занятие окунулась – пялилась на витрины магазинов, глазела в окна кафе и ресторанов.
У всех барометр настроения резко вверх поднялся.
– Бля-я… – вдруг всполошился Шоник.
– Че? – спросил Медведь.
– Ашота опять продинамили… Нехорошо-о! Надо было рассчитаться…
– Мы забыли, и он забыл. Рина своей песней задурила ему голову.
– Кабан, ты Ашоту потом лаве сам отдай… Нах! – сокрушался Шоник.
– Конечно, отдам.
Рина и Медведь шли, отстав от остальных на несколько шагов, и болтали. Миллион вопросов роился у нее в голове, ей хотелось побольше выведать о всех сразу и каждом в отдельности.
– Ты давно в группе играешь?
– Месяцев пять-шесть.
– А до этого чем занимался?
– В институте учился.
– Бросил?
– Не совсем.
Слова из Медведя хоть клещами вытягивай.
– Что значит «не совсем»? – не унималась Рина.
– Я, видишь ли, подвинутый на компьютерах. Ночи напролет просиживал. Программы разные лепил, по всей мировой паутине шарил. Столько раз сознание терял от переутомления. Однажды вообще у меня крыша поехала… Я почти двое суток провел за компьютером. Меня потом в больнице откачивали. Ну, родители запретили мне и близко к компьютеру подходить. Отобрали технику на хрен. Я психанул, прихватил электруху и ушел к пацанам. Мы и раньше были знакомы, я им аппаратуру налаживал… Иногда играл с ними. Вот и тусуюсь теперь здесь.
– А родители?
– Что – родители?
– Знают, где ты обитаешь?
– Конечно, знают. Это отдельная история, – сказал Медведь и, помолчав, продолжал. – Они не понимают, что я уже не ребенок, а вполне взрослый человек. Как хочу, так и живу.
– А ты именно так хочешь жить?
– Пока да. Мне нравится моя теперешняя свобода. Башли водятся… Сам себя могу содержать… А там, посмотрим. В институт вернусь. У меня академ оформлен. Но под родительскую пяту я уже никогда больше не суну свою башку.
– Быть свободной – это очень трудно, – примеряя к себе слова Медведя, задумчиво произнесла Рина.
– А не свободным быть – совсем мрак, – убежденно ответил Медведь. – Возьми Кабана. Он ради свободы из детдома сбежал. Оленька в деревне жила. С матерью и отчимом. Мать умерла, она к деду ушла… Представляю, какая в деревне тоска и дикость. Бросила она на хер и деревню, и деда. Вот к нам прибилась. Теперь свободный человек.
– А Шоник?
– А Шоник по жизни свободен. Он с пеленок на улицах и вокзалах. У него, кстати, сестренка есть, Надька. Ей девять лет всего, а она знаешь как на гитаре лабает. Это полный крышеснос!
– А почему ее здесь нет?
– Она заболела. Ее Шоник вписал на время к знакомым. Скоро заберет.
– Понятно.
– Аскает она клево. Ведь аскер должен быть маленьким и худеньким и желательно девочкой. Не то, что Оленька.
– А Оленька не играет?
– Нет, откуда?! Где бы ей учиться? Между прочим, Оленька на тебя запала. По уши. Она лесбиянка. Так что, сама секи ситуацию.
– Лады… Меня к этому не тянет, – она засмеялась и, оборвав смех, спросила как-то неестественно глухо.
– А Цыган? Что он из себя представляет?
– Цыган представляет самого себя, – туманно ответил Медведь. – Ты скоро в этом убедишься.
Парни и Оленька, шедшие впереди, остановились.
– Э, слышь… Не отставайте… Миша, маму твою налево, подходим! – заорал Кабан.
Рина и Медведь прибавили шаг.
– Куда подходим? – спросила Рина.
– К «Павелецкой». Тут лучше держаться вместе, – предупредил Медведь и многозначительно добавил: – Потому что это – «Павелецкая». Мы тут гости и не всегда желанные.
Так, сгрудившись, вступили они на площадь.
– Когда у меня была девочка, – пустился в плавание по воспоминаниям Кабан, – мы ходили с ней на «Павелецкую» в кинотеатр «Пять звезд». Я смотрел с ней там «Бугимен», ужастик такой. А теперь у меня нет девочки этой, но я все равно хожу в кинотеатр «Пять звезд»…
Тут его перебил Шоник:
– И каженный раз в туалетных кабинках колешь себе вены, чтобы забыть эту коварную суку Хонду…
– Шоник, ты заебал уже! – взвился Кабан. – Да, колюсь… И сегодня уколюсь. Кого-нибудь это колышет?
– Забей, Кабан, – миролюбиво ответил Шоник. – Я же пошутил.
– Никогда не называй Хонду сукой!
– А суку можно Хондой назвать?
Шоник заржал, свистнул пронзительно, отпугивая стаю знакомых бродячих собак, трусивших мимо них своей дорогой. Ну, что ты с ним будешь делать? Невозможно долго сердиться на такого охломона.
– Не зли собак, Шоник, – попросила Оленька. – Я их боюсь.
– Почему Хонда? – спросила подогреваемая любопытством Рина, допустив непозволительный в этой среде прокол. Но ей простили на первый раз такую бесцеремонность – новенькая, законов не знает.
– Потому что она вся мажорка такая была… – сказал Шоник. – Ее папашка – хозяин автосалона «Хонда» в Москве…
– Не слабо.
– Ага… А я зачуханный детдомовец… Есть разница, да? – С горечью спросил Кабан. – Мы почти год встречались.
– Кабанчик ее своими песнями охмурил. Стихи ей посвящал. Ходил, бля, совсем чеканутый…
