монахом. Только тогда Бодхидхарма принял его в ученики, дав ему новое имя — Хой-кэ[79].
Интерпретируя этот рассказ — вполне, возможно, легендарный, — мы обращаемся к его символическому значению, важному для понимания дзен-буддизма. Первым делом мы отмечаем, что неустроенное и потерянное это приближается к учителю. Наставник дзен ждет, чтобы ищущее эго подошло к нему. Даже тогда он может прямо его не признать. Внешне первоначальный ответ иногда кажется пренебрежительным или отбивающим охоту учиться. Это невнимание или даже отвержение представляет собой, однако, способ проверки серьезности поиска. Когда наставник убеждается в совершенной серьезности, следует открытое принятие и признание.
Как раз эта непреодолимость и жестокость экзистенциальной ситуации ведет и возвращает Хой-кэ к Бодхидхарме, заставляет стоять в снежную бурю отсечь свою руку — что и делает его первым «студентом» дзен. Смятенный и страдающий от внутренних противоречий, не получивший помощи от классической учености, Хой-кэ идет к Бодхидхарме в поисках облегчения и решения, причем он готов поставить на карту всего себя целиком.
Какой бы ни была историческая достоверность данного события, как раз фундаментальность, укорененность этого поиска в самой человеческой судьбе составляет экзистенциальное начало дзен- буддизма. Без него учеником дзен можно считаться только по названию, даже если десятилетиями сидеть в медитации в бесчисленных храмах и проводить беседы со множеством наставников. Дзен-буддизм не предлагает какого-нибудь объективного, субстанциального содержания, которое можно было бы изучать как таковое — психологически, религиозно, философски, исторически, социологически или культурологически. Единственным значимым компонентом дзен-буддизма является собственная конкретная жизнь, экзистенция во всей ее базисной противоречивости и неполноте, а также, в отличие от простого лишь желания, истинный поиск примирения и осуществления. Если под именем дзен-буддизма игнорируется разрешение экзистенциальной ситуации, то, какими бы ни были притязания на «ортодоксию», мы уже не имеем дела с аутентичным дзен-буддизмом.
Хой-кэ, принятый в качестве настоящего ученика дзен, спросил затем об истине. Бодхидхарма ответил, что вне самого себя ее не найти. Хой-кэ тем не менее не принял этого приговора: его сердце не знало покоя и он умолял наставника умиротворить его.
Здесь мы вновь находим подтверждение того, что беспокойство Хой-кэ проистекало из внутренней противоречивости. Китайский термин hsin, передаваемый как «сердце-ум», может означать и сердце, и ум, но в то же время означает большее, чем каждое из этих понятий по отдельности. К нему приближаются по значению греческое psyche и немецкое Geist. Согласно предлагаемой мною здесь терминологии, это будет эго как субъект. В ситуации обусловленной субъективности оно охвачено беспокойством, оно просит умиротворения.
Бодхидхарма уже начал учительствовать со слов о том, что решения не найти вовне. Еще не понимая этого, возможно, под влиянием чувства беспомощности или даже безнадежности, Хой-кэ настойчиво просит Бодхидхарму облегчить его положение.
Каков ответ Бодхидхармы? Углубляется ли он в прошлое Хой-кэ — в его личную историю, спрашивая о родителях, раннем детстве, о том, когда тот впервые ощутил затруднения, о причинах, симптомах и обстоятельствах их появления? Изучает ли он настоящее Хой-кэ — занятия, семейное положение, сновидения, склонности и интересы? Ответ Бодхидхармы таков: «Вынеси мне твое сердце-ум, и я умиротворю его для тебя!»[80]
Бодхидхарма избегает всех частностей прошлой и настоящей жизни Хой-кэ, он сразу прямо обращается к живому ядру самой экзистенции. Попавшее в когти своих собственных противоречий и расколотое эго не может ни разрешить эти противоречия, ни смириться с ними. Не перед ним стоят проблемы, оно само проблематично. Эго-субъект со всеми его трудностями должен выйти на поверхность. Бодхидхарма и весь дальнейший дзен-буддизм говорят, что в конечном счете не эго имеет проблему, но само эго есть проблема. Покажи мне того, кто испытывает затруднения, и тогда достигнешь умиротворения.
Начиная с Бодхидхармы и на протяжении всей истории неизменным и основным для дзен-буддизма подходом (при всех специфических формах и методах слова, деяния, жеста) была как раз эта лобовая атака на противоречивую дуалистичную субъект-объектную структуру эго в эго-сознании. Единственной и исключительной целью все время оставалось преодоление внутреннего разделения и внешнего раскола, обособляющих и отделяющих эго от себя самого и своего мира. С тем, чтобы оно могло обрести свое бытие во всей своей целостности и познавать себя в истине.
Хуэй-нэн (VII в.) — вторая после Бодхидхармы великая фигура в анналах дзен — просто, но четко спросил монаха-посетителя: «Каково так приходящее?»[81] Существует запись о том, что для ответа на этот вопрос монаху по имени Нань-йо понадобилось семь лет[82]. В другой раз тот же Хуэй-нэн спросил: «Каково твое изначальное лицо до рождения отца и матери?»[83]
Иначе говоря, каков ты за пределами субъектобъектной структуры эго в эго-сознании?
Линь-цзи (IX в.), основатель одной из двух главных школ дзен-буддизма[84], до сих пор существующей в Японии, где он известен как Риндзай, однажды, сказал: «Есть один истинный человек без звания в массе красной плоти; он выходит, и входит через врата ваших чувств. Если вы еще не узрели его, смотрите, смотрите!»
Один монах вышел вперед и спросил: «Кто этот истинный человек без звания?»
Риндзай спустился вниз со своего сиденья, схватил его за грудки и потребовал: «Говори, говори!»
Монах колебался, и тогда, отпустив его, Риндзай воскликнул: «Что за скребок для грязи, этот истинный человек без звания]» Сказав так, он ушел в свою комнату, оставив монаха, чтобы тот это прожевал[85].
Чтобы помочь эго пробудиться и осознать наличие этого «человека без звания», то есть жизни в полноте бытия и познания себя в истине, некоторые учителя дзен, а именно из школы Линь-цзи, или Риндзая, стали использовать то, что в Японии известно как коан. Такое развитие происходило в X–XI веках, когда дзен- или (чань-) буддизм, получив в Китае широкое признание и распространение, стал привлекать многих, кто приходил к нему уже без всякой непреодолимой экзистенциальной потребности. Прежние наставники, наверное, отвечали бы на это тем же внешним безразличием и невниманием, как и Бодхидхарма. Однако позднейшие учителя, в сострадании и честном стремлении помочь всем приходящим, сами начали инициировать свое отношение с вопрошающим посредством коана.
Китайский наставник эпохи Сун Та-хуэй, начавший систематически использовать коан (XII в.), по какому-то поводу говорил так: «Откуда мы пришли? Куда мы уходим? Тот, кто это знает, поистине заслуживает имени буддиста. Но кто он, проходящий сквозь рождения и смерти? Кто этот знающий нечто об „откуда“ и „куда“ жизни? Кто он, неожиданно осознающий „откуда“ и „куда“ жизни? Опять-таки, кто, встретившись с этим коаном, не может задержать свое зрение и чувствует, что все его внутренности переворачиваются, словно он проглотил раскаленный шар и не может его отрыгнуть. Если желаете узнать, кто он, то ловите его там, где он не помещается в загон разума. Если он так уловлен вами, то вы знаете, что он выше помех рождений и смертей»[86]·
Конечная цель остается той же самой: постичь того, кто не входит в «загон разума», то есть находится за пределами субъект-объектной структуры мышления. Этой цели служит коан — род вопроса, проблемы, вызова, требования, выдвинутого по инициативе наставника. У коана две функции. Первая из них состоит в том, чтобы проникнуть в глубины и оживить далеко запрятанную или обманчиво сокрытую основополагающую заботу эго в эгосознании. Вторая функция заключается в том, чтобы приведенное в движение фундаментальное устремление было соответствующим образом укоренено и направлено. Недостаточно просто пробудить его вместе с присущим ему поиском. Чтобы избежать множества обманчивых ловушек, в которых это устремление может истощиться или сбиться с пути, требуется направлять его и даже выращивать.
В ранней, предшествующей коану фазе дзен-буддизма посетитель обычно отталкивался от того, что провоцировало в самом его жизненном опыте — какая-то экзистенциальная проблема уже переполняла его. «Вопрос» или забота не доходили, правда, до последних глубин, не была известна ни истинная природа, ни
