рукава, попали в полутемную комнату, где натолкнулись на разложенный диван со сбитой на нем простыней. Они все никак не могли как следует поцеловаться, все топтались жадными ртами, попадая в щеку, в ухо, обивка дивана драла разгоряченную кожу, и на щиколотке у Маленькой Люси болтались ее скатавшиеся трусики, будто смешной матерчатый браслет. Голая, она напоминала стрекозку без крылышек. Она внутри была неожиданно сильна, мускулиста, она, казалось, была полна, как сосуд, тем первозданным, влажным, пульсирующим веществом, из которого возникла жизнь. У нее на предплечье были следы прививок, похожие на овсяные хлопья. То, что Максим Т. Ермаков получал от нее, что он пережил в ней, не укладывалось ни в какие нормативы, ни в какие положенные человеку пайки, рационы благ. У нее на бледной, очень тонкой коже были целые россыпи родинок. У нее в растрепанных волосах было так жарко, что пальцы, запущенные в пряди, горели огнем.
Это была очень длинная ночь, какими всегда бывают первые ночи любовников. Иногда они оба погружались в недолгую дрему, и тогда молекулы, составлявшие их опустошенные тела, роем поднимались в воздух, будто бесчисленные белесые мошки. Социальные прогнозисты в припаркованном у мусорных баков, чем-то родном этим зеленым бакам, зеленом «москвиче» видели в окне поднадзорной квартиры что-то вроде школьного опыта по химии: посвечивание, волокнистые дымы, заполняющие, будто свернутая вата, некий округлый объем, похожий на колбу. Был момент, когда Максим Т. Ермаков очнулся рядом со спящей Люсей, скомкавшей на грудке влажную простыню, и увидел, что тело ее словно бы густо напудрено, и частицы пудры витают в воздухе. Еще он запомнил в изголовье дивана, на покоробленной бумажке, стакан с остатками чая, с куском разбухшего рыжего лимона; в креслах, на полу — горы клочковатых плюшевых игрушек, таких громадных, что они относились, скорее, к мягкой мебели, загромождавшей комнату; зеркало в полумраке, на дверце, кажется, приоткрытого шкафа, с одной ртутной вертикальной полосой; смутную посуду в шкафу, похожую на спящих уток и кур. Два, а может, и все четыре раза любовники сонно шлепали в душ. В длинном узком помещении эмалированная ванна, по металлоемкости равная, пожалуй, небольшому броневику, усиливала звук воды до гула горного потока, а на сушке у голого черного окна висели давно пересохшие детские вещи, ставшие там настолько маленькими, что разве двухлетнему пришлись бы впору. Пожалуй, все, кроме этих сморщенных одежек, напоминавших рукавички, было в квартире преувеличенно большим, в полторы, а то и в две натуральные величины; когда посередине бесконечной ночи Люся, в поисках какого-то своего дамского крема, включила люстру, радужные отсветы ее подвижных хрусталей на высоченном потолке напомнили Максиму Т. Ермакову планетарий.
Утром они, само собой, опоздали на работу. Люся, боявшаяся нового шефа, как обыкновенно женщина боится крысу, бросилась в метро, а Максим Т. Ермаков не спеша, в полном телесном блаженстве, повальяжничал в пробках, по дороге купил, вытащив его целиком из захлебнувшегося пластикового кувшина, букетище роз, тридцать пять штук, все белоснежного бального цвета, неприлично дорогих. Нагло, ни на кого не глядя, он первым делом поволок розы в предбанник. По пути от него шарахались отвыкшие от любого цветения запуганные сотрудники. Люся, сосредоточенно набивавшая на компьютере очередную хрень для шефа, была и та, и не та, что вчера: пальцы ее гарцевали по клавиатуре, посверкивало колечко, волосы растрепались и стояли солнечным дымом над склоненной головой. Увидав Максима Т. Ермакова, тянувшего шею поверх букета, Люся присвистнула.
— Держи! — Максим Т. Ермаков свалил в Люсины протянутые руки тяжелые розы, гордый, будто притащил в пещеру мамонта.
— Ничего себе! Куда же я их поставлю? — со счастливым ужасом проговорила Люся, заливаясь румянцем, блеклым, но живым.
В охапке у нее оказалась целая чаща мокрых стеблей, почти древесных в своей растительной мощи, слипшиеся пласты темно-зеленых листьев, шипы с водой. Действительно, в офисе трудно было вообразить себе сосуд, способный вместить такой букет и то, что Максим Т. Ермаков хотел этим букетом сказать.
— Максик, ты ведь можешь на мне и не жениться, — вдруг сказала Люся тихо и серьезно, глядя из чащи потемневшими серыми глазами, похожими на крупные капли дождя, упавшие в пыль.
— Нет, не могу, — убежденно ответил Максим Т. Ермаков. — Не буду раньше времени говорить про любовь, не знаю пока. Но, по всему, ты моя, а я, соответственно, твой. Мой дед прямо на тебя указал, а он, старый скелет, дурного не посоветует.
В этот момент из своего кабинета выскочил, оттирая обеими ладонями к затылку остатки волос, новый шеф. При виде пары с букетом длинный рот его расклеился и тесная гармошка морщин на лбу зашевелилась.
— Чего? — обернулся к нему Максим Т. Ермаков. — Она замуж за меня выходит, кому-то не нравится?
— Ну, знаете. Это ваше личное дело, на самом деле, — неприязненно ответил начальник, глядя только на Люсю немигающими, электрически-желтыми глазами рептилии. — Личные дела в нерабочее время, пожалуйста, прошу. Особенно с моим секретарем.
Тут произошло маленькое чудо: Люся, которая еще вчера под таким убийственным взглядом сползла бы под стол, сегодня тихонько прыснула в букет.
Вечером они вдвоем поехали на Просто-Наташину, уже почужевшую, квартиру, собирать вещи. Социальные прогнозисты, дежурившие в подъезде и коротавшие время над какой-то мелкой механической игрушкой, расхлябанно ковылявшей по подоконнику, проводили Маленькую Люсю нехорошими взглядами. Пожитков, в результате ПростоНаташиной опустошительной акции, набралось всего ничего; самой объемной оказалась развалившаяся на оба бока сумка из IKEA, где жили теперь сморщенные, старые вещи, привезенные из города-городка, но именно их Максим Т. Ермаков почему-то не захотел оставлять. Эта старость полудетских футболок, где от рисунков остались сухие чешуйки краски, старость джинсы, похожей теперь на снятый с переломов испачканный гипс, вызвали у Максима Т. Ермакова странное чувство, будто он уже лет восемь как умер. И все-таки сборы были веселыми, Максим Т. Ермаков и Маленькая Люся объелись, подчищая содержимое кастрюль из мокрого холодильника, и бросили посуду в раковине. Никакой Просто Наташи больше не существовало. Максиму Т. Ермакову хотелось прыгать на одной ноге. Если в прошлый раз, перед побегом в неизвестность, он тяжело прощался с этими стенами, покидая их защиту, то теперь он будто оставлял постылый, не особо комфортабельный гостиничный номер, где почему-то засиделся в долгой командировке. Он прямо-таки чувствовал, как понатыканные по всей квартире жучки социальных прогнозистов раскалились и готовы вспыхнуть, словно чиркнутые о коробок спичечные головки. Уже выруливая из Усова переулка, Максим Т. Ермаков сообразил, что забыл на диване смотанные клубком брендовые галстуки, и решил на них плюнуть. Ну, а когда они, наконец, добрались до вчерашнего громадного коридора, то вся поклажа моментально рухнула на пол, и о ней не вспоминали больше до самого утра.
Так началась жизнь Максима Т. Ермакова на новом месте и в новом качестве. Люсина солидная старая квартира оказалась именно такой, о какой он мечтал, отрезая от промобюджетов толстые ломти и напрягая риелторов. Четыре высоченные комнаты с остатками толсто забеленной, напоминающей сугробики, лепнины на далеких потолках, синие с потертым золотом обои, широкие тусклые окна, пропускающие наружный свет как бы сквозь слой собственных накопившихся изображений, собственной памяти, скрытой в толщине поцарапанных стекол. Массивная столетняя мебель, местами похожая на пемзу из-за работы жучков- древоточцев, соседствовала с уродливыми порождениями семидесятых, включая обитый синтетической рогожей раскладной диван, на котором Максим Т. Ермаков и Люся проводили свои бессонные ночи, не решаясь подступиться к сумрачной, под косым, как парус, пологом, кровати, что стояла в настоящей семейной спальне лет двадцать как застеленная. На стенах квартиры, включая коридор, не оставалось свободного места от висевших рядами картин. Одни были три на четыре метра, как в музеях, покрытые нежнейшей сеткой трещин, с италийскими далями, словно написанными пломбиром и кремомбрюле, с академически долгоногими, напоминающими розовых дельфинов, женскими телами; другие маленькие, в глубоких золоченых рамах, будто в шкатулках, где полуобнаженные мифологические персонажи были величиной с мизинчик. Вся домашняя галерея относилась, должно быть, к девятнадцатому веку, ни одной современной работы, что нарушила бы темноватое благолепие каким-нибудь квадратным яблоком или одноглазым лицом, и вообще современность плохо приживалась в этих почтенных стенах. В разных комнатах Максим Т. Ермаков насчитал пять неработающих телевизоров, чьи экраны, казалось, были забиты рыхлым талым снегом; работающего телевизора не нашлось ни одного. Квартира мечты была очень запущена: загрубевший паркет скрежетал под ногой, краны, замотанные полуистлевшими тряпицами, сочились и
