Обещание

Только что ж мне так тошно

в моем ослепительном сне –

по колено в песке, на участке из солнца и пыли –

знать, что всех схоронили, устроили в этой земле

(и тебя в том числе), а меня почему-то забыли.

...Ты мне приснилась постаревшей,
какой-то желтой, неуверенной в себе,
и все, что есть во мне мужского, содрогнулось
от жалости и нелюбви к тебе.
Однако все это – значенья не имело,
по крайней мере,
по сравненью с тем – как ты,
с каким-то детским вызовом сидела —
на самом краешке куриной слепоты...
Но я не выдержал – свою мужскую муку,
и вот тогда – из солнечного сна —
ты – старой девочкой, безвременной старухой,
ты так внимательно взглянула – на меня.
Но все сама отлично понимая,
ты поперхнулась собственной судьбой —
и засмеялась – вечно молодая —
над нашей пошлостью и трусостью мужской.
...Мой сон прошел, но я не просыпался,
и снилось мне, что я плыву во сне,
как и положено мужчине, содрогаясь
от отвращенья – к самому себе.
Надеюсь, верю, знаю – непременно
настанет день, когда при свете дня,
с таким же ласковым, бесстыжим сожаленьем
один из вас – посмотрит на меня,
и станет мне так ясно и понятно,
что все, что есть, – не стыд, не пыль, не прах,
а только – розовые голубые пятна
в моих смеющихся – еще живых – глазах.

ШИПОВНИК – РАСПАДАЮЩИЙСЯ НА ЧАСТИ

Все сбудется – не завтра, не сегодня,
не в этой жизни и не после смерти...
Но боже, как горит твоя изнанка,
что мне все кажется, что мы с тобой бессмертны.
Как тот – другой – трепещущий у школы,
измятый весь, с пурпурной головой
(да не измятый ты – лиловый ты, лиловый,
вульгарный, страшный,
черный, черный – мой!).
А был еще один – с чуть розоватой кожей,
когда я тоже выбился из сил
и только повторял: о боже, боже, боже...
Мне кажется, что был еще – четвертый,
но я его забыл.
Да нет же, вот и ты —
меня в конце предавший
(ну, пусть на площади, ну, пусть перед народом),
зато я помню, как ты сладко пахнешь —
то кашей гречневой, то молоком, то медом.
– Я, столько лет к вам всем протягивавший руки,
как будто требовавший не любви, а денег, —
да неужели я не вынесу разлуки,
особенно когда она – навеки.
За то, что вы – своей мужской работой
меня с ума сводили ежедневно,
за то, что пахли вы – мужским и крепким потом,
мы с вами встретимся – (все сразу!) непременно.
...Но что-то мне сегодня подсказало:
не в этот раз и не на этом свете.
Нет, мой бесценный, это ты – бессмертен,
а я в тебе – умру, тридцатилетним.
За вас за всех —
трепещущих у школы,
сгоревший весь, с изнанкою лица...
– Да не сгоревший я, – лиловый я, лиловый,
пурпурный, розовый, багровый – до конца...

* * *

Кс. Р. и Е. Р.

В тот год, когда мы жили на земле
(и никогда об этом не жалели),
на черной, круглой, выспренной – в апреле
ты почему-то думал обо мне.
Как раз мать-мачеха так дымно зацвела,
и в длинных сумерках я вышел из машины
(она была чужая, но была!)...
...И в этот год, и в этот синий час
(как водится со мной: в последний раз )
мне снова захотелось быть – любимым.
Но я растер на пыльные ладони
весь это первый, мокрый, лживый цвет:
того, что надо мне, – того на свете нет,
но я хочу, чтоб ты меня – запомнил...
– Ведь это я, я десять раз на дню,
катавший пальцами, как мякиш или глину,
одну большую мысль, что я тебя люблю,
(хоть эта мысль мне – невыносима),
стою сейчас – в куриной слепоте
(я, понимавший все так медленно, но ясно)
в протертых джинсах,
не в своем уме.
...в тот год, когда мы жили на земле —
на этой подлой, подлой, но – прекрасной.
Апрель 2004

ШИПОВНИК FOREVER

в первый раз я увидел тебя – в шесть лет,

второй раз – когда мне стукнуло 35,

в третий раз я увижу тебя – перед смертью,

а больше я тебя уже никогда не увижу.

1.

За то, что ты – не абы как, а трижды —
вдруг вспыхнувший в моей июньской тьме,
я все равно тебя – когда-нибудь увижу:
в гробу, в России, в дочери, во сне.

2.

Я тебя обожаю... За то, что – имперский, тяжелый,
засучив рукава, так насмешливо, так безнадежно
ты смотрел на меня
(слишком красный и слишком лиловый) —
ты за это за все
мне приснился вчера – белоснежным.

3.

Дорогой мой, желанный, единственный, счастье мое! —
все, что я обещал, – все сбылось (только все как-то
слиплось, слежалось...).
...Но зато – о, как долго томилось
мужское твое молоко,
как смешно и по-детски оно
на твои рукава – проливалось.

4.

Я искал тебя – всю свою жизнь на таком подмосковном ветру,
я писал тебе длинные письма, но все бесполезно.
– Я увидел тебя в первый раз – в одна тыща затертом году,
а теперь ты меня положил
на лопатки – на теплую землю.

5.

Так что – я ненавижу тебя...
И за весь мой истерзанный вид,
за шиповник, несбывшийся мой, и за весь твой volksvagen
позорный...
(...дорогой мой,
бесценный,
родной —
у тебя ничего не болит?)
– У меня ничего не болит,
я хотел бы – в четвертый, в четвертый!..

* * *

Мужает голос, и грубеет тело,
но все по-прежнему во мне – свежо и звонко.
Я подниму себя – привычно, между делом,
легко и убежденно, как ребенка.
А ранней осенью – жизнь зацветет, как школа,
начнет букетами и ранцами кидаться,
но зрелость с юностью – как школьник и дошкольник,
все меж собой никак не сговорятся.
Но – солнце – правду – выскажет в упор
и также в зеркале, как зелень, отразится,
когда из ванны выйдешь в коридор
ты – с мокрой головою, как лисица.
...Чем ближе осень – ярче подоконник,
чем дальше школа – тем еще ужасней,
и я сижу в углу, как второгодник,
и свет стоит столбом – как старшеклассник.
Мне нравится, что жизнь со мной – груба
и так насмешлива, подробна и невместна:
я подниму своим привычным жестом
легко и убежденно – прядь со лба.
Ведь сколько раз уже – в очередном аду —
я прижимал к лицу свои мужские руки
и полагал, что я иду – к концу,
а шел, как правило, к какой-то новой муке.
Ну так простимся же – по-царски, без обид,
здесь и сейчас, откинув одеяло, —
нам только жизнь и зрелость – предстоит,
как раньше смерть и детство предстояло.

ЧЕРНОВИК

ЕДИНСТВЕННОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ 2005 ГОДА