Обещание

будет звучать слишком высоко). Но дедушке, наверное, было приятно.

– Почему ты меня до сих пор боишься, Сеня? – спрашивает меня иногда мой отец.

– Потому что у тебя никогда не было детей, папа, – отвечаю я.

6.

Я говорю тебе: – Ведь это я придумал
тебя из досок, ветра и огня.
А ты мне говоришь: – В 2076 году ты умер,
я умер – сразу после. За тебя.
Однажды летом – ярким, как открытка
с грозой и молнией в середке, без конца —
я рухнул в обморок, ударившись затылком
в свое младенчество – без мамы и отца.
Но там увидел я – что я там тоже сплю,
измученный под марлей мошкарою:
не в силах даже шевельнуть рукою,
чтобы прижать ладонь к искусанному лбу.
Со всех сторон спеленутый конвертом,
в тугом кульке и с бантом на боку,
я вдруг заплакал – сорокадвухлетний
в своей коляске, как в своем гробу.
И я сказал вам: – Ося или Сеня,
запомни: все, что здесь останется от нас –
каких-нибудь пять-шесть стихотворений,
осенних, гулких, яблочных, весенних,
ни от чего не защитивших нас.
– Зато – ты видел куст, смеющийся над нами,
весь в длинных катышках июльского огня:
вертлявых белок, тонущих в тумане
(то с темно-синими, то с карими глазами),
Бориса Дмитрича, двух братьев и меня.

«...Папа! Ну я же уже не помню этот свой сон – как историю. С началом и концом. И в чем дело было, и чем сердце успокоилось. Ну да, помню лес, помню тебя, таким моим, но почти совсем мальчиком, как на той фотографии на пляже, когда под отцовским объективом как под прицелом, а может быть, чуть постарше. А я такой, каким я себе часто снюсь: такой высокий белобрысый дядька. И какая-то сила, которая тебе угрожает. И что я тебя хватаю и куда-то тащу. Что мы садимся в какой-то поезд и идем сквозь вагоны, а вагоны все разные, есть такие, как в электричках, а есть такие, как залы в замке. И я тебя тащу через весь этот поезд за руку. Ты испуган, заторможен и отстранен. И один из вагонов оказывается как комната с лестницами куда-то наверх, и по этой лестнице спускается одна моя знакомая – театральная – в длинном бархатном платье, таком старинном. Я кидаюсь к ней и пытаюсь что-то объяснить, прося укрытия. И когда все это говорю, вдруг понимаю, что это не она, а та сила, от которой мы спасаемся. Я выхватываю нож (именно не меч, а какой-то достаточно короткий нож, потому что помню, как какая-то жижа стекает по рукам), начинаю рубить это нечто, а оно уже не моя знакомая, а что-то такое, не знаю, как объяснить... мерзкое. А куски сползаются и соединяются. И я пытаюсь тебя прикрыть и сказать, что ты должен сделать: бежать обратно, а ты стоишь, тихий такой и покорный, и не слышишь меня. По-моему, вроде я тебя все же вытолкнул в тот вагон, из которого мы попали в этот, но этого я уже не помню... Твой Ося».

P.S. Самое главное: мне позавчера приснился (ну почти приснился, это было на грани сна и ужасной духоты) новый странный цикл.

Я вчера даже написал какие-то невозможные для меня три строфы (почти документально выцарапывая из пустоты ту картинку, которую увидел ночью). Вся сегодняшняя какая-то глупая история с чужой рецензией мне это выцарапывание перебила. И думаю, хорошо, что перебила. Возможно, что это была какая-то темная ловушка для полуспящих. А теперь она схлопнулась, скрутилась в точку, исчезла в стене.

Единственное, что я помню сейчас: что там был какой-то многоэтажный куст, обсыпанный одновременными синими, белыми и розовыми цветками. А также что этот куст был гораздо больше меня.

12 – 19 июля 2006

* * *

Здравствуйте, Уолт Уитмен, здравствуйте, Чарльз Буковски, —

Анна Андревночка, здравствуйте —

и Елена Андреевна, здравствуйте! здравствуйте, Марина Иванна, здравствуйте, Ян Сатуновский. —

Я не для вас их вытаскивал, но вам бы они – понравились.

Нет, не кончилась жизнь, самурайская вздорная спесь,
диковатая нахуй, стихи о любви и о Боге.
– Если кто не заметил, мои ненаглядные: я еще здесь,
сижу как бомж и алкоголик у дороги.
Господи, вот мой компьютер, вот брюки мои, носки,
а вот – шесть книжек с грубыми стихами.
Я их выблевывал, как отравившийся, – кусками
с богооставленностью, с желчью и с людьми.
– Одно стихотворение (лежащее под спудом
и не писавшееся года два, как долг)
открылось только в нынешнем июле —
и вот оскаливает зубы, словно волк.
Другое тоже завалилось за подкладку,
но я достал его, отмыл, одел в пальто
и наспех записал, оно – о счастье.
А пятое пришло ко мне само.
...Так что схлопнулось, все! – дожила, дописалась книжка
в темных катышках крови и меда, в ошметках боли
[как сказала однажды подвыпившая директриса,
проработав полжизни в советской школе:
– Я люблю вас крепко, целую низко,
только, дети, – оставьте меня в покое...] —
и стою я теперь сам себе обелиском,
поебенью-травою счастливой во чистом поле.
– Я, рожавший Тебе эти буквы, то крупно, то мелко,
зажимая живот рукавами, как раненый, исступленно,
вот теперь – я немного попью из твоей голубой тарелки,
а потом полежу на ладони твоей – зеленой.
Потому что я знаю: на койке, в больнице, сжимая в руке
апельсины
(...так ведь я же не видел тебя никогда из-за сильного
света...) —
ты за это за все никогда меня не покинешь,
и я тоже тебя – никогда не покину – за это.
февраль – 22 июля 2006

КНИГА РУН[1]

Не верьте, когда говорят, что мистический опыт похож

на эротический жар.

Это неправда.

Да, то же тело болит, и те же глаза закрыты, но это только

в начале.

Различия начинаются после.

...С утра в этот день было так много солнца.

И вдруг ты увидел всех тех, с кем когда-то был рядом.

Комната у тебя небольшая, но люди стояли – как бы это

помягче сказать – достаточно плотно.

Большинство из них было тебе безразлично, но при виде двух-трех у тебя защемило сердце. «Есть ли здесь кто-то, с кем бы ты захотел умирать?» – спросили тебя.

– НЕТ, – поспешно ответил ты.

Слишком поспешно.

ДАГАЗ

В нежную зелень раннего летнего утра
хорошо начинать жить, хорошо начинать умирать.
...первый камешек – родственник перламутра,
а второй деревянный, а третий – мать.
– А я-то думал: все, что есть, отдам
за белый цвет, за глиняное детство, —
а сам не знал, какая мука там,
какие судороги, стыд какой, блаженство.

ГЕБО

Ну, вот и умер, – скажи – еще один человек, любивший меня.
– Осталось нас, значит, трое. —
Но выйдешь из дома за хлебом, а там – длинноногие дети,
и что им за дело до нас – с нашей ушедшей любовью?
И вдруг догадаешься ты, что жизнь вообще не про это.
Не про то, что кто-то умер, а кто-то нет,
не о том, что кто-то жив, а кто-то скудеет,
а про то, что всех заливает небесный свет,
никого особенно не жалеет.

ТЕЙВАЗ (РУНА ВОИНА)