движение к свету – на иврите «свет» имеет то же самое нумерологическое значение, что и «тайна». Может быть, однажды мы все достигнем этого просветления.
Эйлин попыталась скрыть зевок. Иаков улыбнулся.
– Один из недостатков старения: ты думаешь, что теперь знаешь очень много важных вещей. Может, оно и так, но у всех остальных не хватает терпения тебя слушать.
– Да нет, все очень интересно, правда! – Эйлин тоже улыбнулась. – Просто долгое время у меня не было причины задумываться о таких вопросах.
– А у кого есть? Только у чокнутых стариков, которые запираются в своих подвалах с тысячами книг. Людям, живущим настоящей жизнью, думающим, как прокормить семью, это чуждо: где взять время, чтобы задуматься о природе страдания, когда само страдание отнимает так много времени?
– Вы замечательный, особенный человек, – сказала Эйлин.
– Это комплимент?
– Если хотите. Другой. Необычный. Не такой, как все.
– Да, это некоторые из моих выдающихся качеств, – рассмеялся Штерн.
– Что ж, они мне по вкусу, мистер Штерн. Вы чудесный, милый старик.
Штерн удовлетворенно вздохнул и посмотрел в окно: лунный свет отсвечивал от снежной шапки дальней вершины.
– Что ни говори, а мир вокруг нас удивителен и полон чудес, – произнес он. – Жаль, что мы недостаточно его ценим.
– Я думаю, что, когда случаются такие восхитительные моменты, мы просто не должны их упускать.
На лице Штерна появилось мечтательное выражение, оно осветилось внутренним светом, благодаря чему он словно помолодел.
– Не все потеряно. Не все разрушено. Нет никаких разделений. Нет дисгармонии. Все возвращается.
«Нет, это решительно невозможно, – подумала Эйлин, вдруг ощутив, как ускоряется биение ее сердца. – Это же просто нелепо!»
Однако она прислушалась к своим, слишком хорошо знакомым по опыту, ощущениям и вынуждена была признать, что при всей абсурдности дело, похоже, обстоит именно так.
Она начинала в него влюбляться.
ГЛАВА 6
Под аркой большого зала музея Метрополитен, представлявшего собой северный аванпост деловой цивилизации Пятой авеню, собралось избранное общество, состоящее из влиятельных вдовушек с пышными бюстами и сопровождающих их джентльменов. Сливки общества, именовавшие себя «Четыре сотни» (кто-то объяснил Дойлу, что именно такое количество гостей вмещает бальный зал миссис Вандербильт), воздавали честь выдающемуся гостю из Англии. При первом взгляде на это сборище богачей Дойл почувствовал некоторую неловкость, но ему доводилось неоднократно бывать на приемах у королевы, так что светскому этикету, всем расписанным, словно па в танце, действиям и движениям писатель выучился у настоящего мастера. Нужно повторить вслух имя того, кого вам представляют, пожать ему руку (если, конечно, вы не королева: для царственных особ этикет делает исключение), принять непременный комплимент со скромной сдержанностью, указывающей на абстрактное очарование новым знакомством, кратко поблагодарить и выразить надежду на встречу в будущем. Следующий, пожалуйста. Дома ему не раз приходилось исполнять подобный обряд, хотя здесь он, как и все прочее, с чем пришлось встретиться в первый день пребывания в Нью-Йорке, отличался колоссальным масштабом. К тому времени, когда волна желающих поприветствовать знаменитость лично несколько спала, ладонь Дойла отчаянно болела. Интересно, кто это внушил американским воротилам, что попытка сокрушить при рукопожатии кисть руки свидетельствует об искренности дружеских чувств?
После первого часа толпа слилась в одного осыпанного драгоценностями и увешанного черными галстуками зверя о тысяче головах, постоянно ставившего Дойла в неловкое положение. Похоже, здесь считалось, что если вас представили кому-то на приеме, то вы уже стали хорошими знакомыми, а значит, к человеку, которому вас представили, можно запросто подойти и завести с ним разговор, исходя из того, что он, конечно же, вас помнит. Какой кошмар! Бедный Дойл чувствовал себя уязвимым, как куропатка на лугу, открытым для атаки со всех сторон.
Удивляло и то, что, оказывается, на здешних приемах гостей не усаживают за столы и не угощают настоящим ужином. Иннес, когда они укрылись за колонной, объяснил, что это одно из американских нововведений – никакой тяжелой пищи! Только шампанское, в количестве, достаточном, чтобы в нем мог плавать военный корабль, и огромные блюда с сырыми моллюсками. Расходы, таким образом, уменьшаются, контакты между гостями благодаря тому, что они не сидят прикованными к месту за столом, а фланируют по залу, напротив, учащаются. Это позволяет четыремстам наметить на этот вечер множество встреч и решить множество важных вопросов, не обидев никого ранним уходом. Правда, Дойл решительно не понимал, в чем тут благо, если спустя час все эти люди снова увидятся на приеме у другого воротилы. Как утомительно придерживаться светского графика: половина времени уходит на то, чтобы нарядиться для выхода в свет, остальное на переезды в течение вечера с места на место, при постоянно гложущем подозрении, что кто-то где-то развлекается лучше.
– Кстати, прости меня за Пинкуса, – сказал Иннес. – За то, как я вел себя на борту! Боюсь, что вначале я совершенно попал под его влияние. Это полностью моя вина.
– Ничего страшного, – великодушно произнес Дойл, втайне весьма обрадованный этим признанием. – С кем не бывает.
– Понимаешь, он мне совсем голову заморочил, особенно этими девушками-танцовщицами. Правда, они и вправду такие милашки… Внимание, Артур, справа по борту опасность!
Иннес привлек его внимание к приближавшейся стайке матрон, взиравших на заезжую знаменитость с алчным восхищением хищниц, устремляющихся к добыче. Дойл, прикинувшись, будто не замечает этого наступления, обратился в бегство, в то время как Иннес двинулся в самую их гущу, дабы обеспечить отступающему арьергардное прикрытие.
Однако стремительная ретирада ни к чему хорошему не привела: избежав одной толпы поклонников, Дойл оказался зажатым другой под лестничным пролетом. Его окружали жизнерадостные, потные лица, светившиеся загаром и неестественным здоровьем, а Пепперман, как назло, куда-то запропастился. Ну надо же, а ведь до сих пор только что не водил за руку, повторяя имя каждого, с кем они сталкивались (кстати, почему бы не ввести у себя обычай носить вместо этих идиотских бутоньерок пуговицы с отпечатанными на них именами?), но его отмело в сторону под натиском какого-то безумного итальянского тенора. Дойл увидел, как косматая шевелюра майора колышется, то и дело выныривая на поверхность людского моря, и понял, что отбиваться от задиристого, клыкастого вожака этой хищной стаи ему придется самостоятельно. Как там, черт возьми, его зовут?
Рузвельт? Именно. «Теодор. Зовите меня Тедди». Выходец из семьи, принадлежащей к правящему классу: хотя считается, будто в стране свободы такового быть не должно, но даже последнему болвану и без очков видно, что это не так. Этот Тедди – примерно ровесник Дойла, коренастый и плотный, как эта жирная сигара у него во рту, в очках с толстыми линзами, украшающими квадратную физиономию. Только взгляд этих глаз исполнен такой воли, напора и бесстрашной энергии, что их обладатель в этом отношении переплюнул бы носорога.
Рузвельта представили как полномочного представителя того-то или сего-то, то ли парка коммерции, то ли чего-то еще. Американцы придумали для себя развлечения, награждая друг друга титулами, длинными и многословными, как железнодорожные составы, потрясающими нелепой пышностью, свидетельствующей о нехватке воображения. Вице-суперинтендант помощника комиссара службы надзора за безопасностью и здоровьем. Административный наблюдатель отделения стремян и подпруг департамента гужевого транспорта Управления общественных перевозок. Ничего похожего на поэтический лиризм английских должностных наименований: канцлер казначейства, министр внутренних дел, вице-король…
– Был в лекционном турне, – заявил Рузвельт, маниакально жуя свою сигару. – Бостон, Филадельфия, Атлантическое побережье. Нынче я не могу позволить себе отлучаться далеко и надолго. Два месяца тому назад умер мой младший брат. Алкоголь. Беспутство. Эпилепсия. Галлюцинации. Содержание в лечебнице.
