мужей.
– Но ведь невозможно содержать по пятьдесят таких женщин одновременно, – возразил Иннес.
– Все возможно, если деньги не проблема, – заявил Престо со сладострастной улыбкой.
– Ладно, оставим арифметический аспект в стороне, – сказал Дойл.
– Могу вспомнить другое важное отличие, – подал голос Штерн. – На Западе женщина, во всяком случае того типа, о котором идет речь, может при желании покинуть дом.
– Верно, юридически она не рабыня, – согласился Дойл. – Но я имею в виду следующее: разве не являются они такими же рабынями в духовном смысле? Да, конечно, жена может оставить дом, но убежит ли она от жизненной ситуации? Будучи сыта по горло своей судьбой, может она убежать и строить собственную жизнь?
– Ас чего бы ей этого захотелось? – спросил Иннес.
– В теоретическом смысле, старина.
– Она должна иметь возможность так поступить, – высказался Престо. – И западный закон, безусловно, дает ей такое право.
– Право – это одно, а реальность – несколько иное. Западное общество терпимо относится к вольным стандартам поведения мужчин, но не готово принять их, когда речь идет о женщинах. По-моему, это имеет отношение к неосознанной защите репродуктивной функции. В целях выживания биологического вида считается целесообразным максимально обезопасить потенциальную мать потомства, даже если она сама ни о какой защите не просит.
– А вот я всегда был слишком занят, чтобы подумать о женитьбе, – хмыкнул Штерн.
– А по-моему, в гаремной жизни нет ничего плохого, – вернулся к излюбленной теме Иннес. – Трудиться особо не приходится. Масса свободного времени.
– Ты так говоришь, потому что грезишь о красавицах, доступных и покорных твоим желаниям в любое время суток. Но представь себе, что может случиться с одной из этих девушек, вздумай она обмануть своего господина? – Дойл повернулся к Престо.
– Наказание бывает страшным. Пытки. Увечья. Обезглавливание.
– Неужели? Это ужасно.
– А как же иначе? Или ты считаешь, что одалискам из гарема следует предоставить равенство с их владыками, такую же сексуальную свободу, какой пользуешься ты? Но что это будет за гарем, если они смогут заниматься любовью с кем и когда захотят?
– Какая ужасная мысль! – признал Иннес. – Этак ведь пропадает сам смысл существования гарема.
– Мой аргумент в том, что, если мужчины сделали цивилизованный мир таким, каков он есть, они сделали это за счет подобных партнеров, которыми наш Творец имел здравый смысл благословить нас, но чья роль остается незамеченной, а сами они – угнетенными.
– Значит, вы за то, чтобы дать женщинам право голоса, мистер Дойл? – уточнил Престо.
– Конечно нет. – Дойл пожал плечами. – К таким вопросам нужно относиться осмотрительно. Сначала нужно дать им образование: должны ведь они понимать, о чем их просят голосовать. Рим строился не за один день.
– Может быть, все было бы не так страшно, – сказал Иннес, которого уже манил к себе розовый мир сексуального равенства. – Пожалуй, при равенстве полов заполучить пташку в постель было бы куда проще, и расходов меньше. Не надо дарить цветы и побрякушки, приглашать на ужин в дорогое заведение… и все такое прочее.
– А вот меня подобная перспектива наполняет отчаянием, – заявил Престо. – Отказаться от ритуала охоты, от волнующего процесса завоевания и получить плотское удовлетворение без преодоления какого- либо сопротивления – да это лишило бы удовольствие большей части его привлекательности.
– Значит, на самом деле вам не нравились визиты в гарем? – Иннес, как собачка, не оставлял в покое любимую косточку.
Дискуссия продолжалась в том же духе, несколько сумбурная, но оживленная, как будто в этой деликатной сфере вообще можно было достигнуть какого-то согласия. По ходу беседы Дойл поднял глаза на правившего экипажем Джека, прежде охотно участвовавшего в беседах на отвлеченные темы. Конечно, Джек слышал весь этот разговор, но не только не попытался принять в нем участие, но даже не глянул в их сторону, нарочито отстраненный, подобно смотрителю маяка, что наблюдает за штормом в открытом море. Как же далеко вышел Джек за пределы основных житейских забот и, если они потеряны для него навсегда, можно ли по-прежнему считать его членом общества?
Около часа ночи они прибыли наконец к месту назначения, отличавшемуся невероятным обилием освещения. Это был квадрат из обнесенных высоким белым частоколом длинных кирпичных зданий, подсвеченных электрическими фонарями. Никаких вывесок не было. Шепнув что-то охраннику у ворот, Джек довез их до самого высокого строения в центре площади и остановил экипаж. Сквозь большие освещенные окна были видны просторные внутренние помещения, заполненные машинами, лабораторным оборудованием и научными приборами.
Они вошли за Джеком, распахнувшим перед ними стальную дверь, проследовали по коридору и вступили в большой, с высоким потолком зал с галереей и книжными стеллажами у дальней стены, вмещавшими, по мнению Дойла, никак не менее десяти тысяч томов, и множеством стеклянных шкафов с коллекциями минералов и образцами различных технических устройств. По углам стояли греческие статуи; каждый дюйм настенного пространства был заполнен фотографиями и картинами. Зал одновременно казался и захламленным, и просторным, определенно величественным и чрезвычайно своеобразным.
Посреди помещения красовался большой и тоже, под стать залу, захламленный стол, за которым в кресле развалился мужчина средних лет. Его ноги в поношенных башмаках покоились на краю выдвинутого из тумбы ящика. Похоже, он спал.
Знаком велев спутникам хранить молчание, Джек подвел их поближе к человеку в кресле.
– Вы знаете, кто это? – неожиданно прошептал Лайонел Штерн.
Два стальных шарика выпали из руки человека и звякнули в стальной плошке, примостившейся на его коленях. Этот звук разбудил его. Он встрепенулся, поднял голову с густой шевелюрой и нахмурился так, что на широком лбу между кустистыми белыми бровями пролегла глубокая морщина. Его широкий рот недовольно скривился, но открывшиеся глаза оказались яркими и умными. Плошку с шарами он поставил на стол и, заметив Джека, жестом подозвал его к себе. Они обменялись рукопожатиями и тихими приветствиями.
– Это Томас Эдисон, – пояснил Штерн.
Джек представил своих спутников. Узнав, что принимает у себя Дойла, Эдисон просиял, как его знаменитая лампа накаливания.
– «Генератор Холмса» во плоти, – промолвил со смехом изобретатель, но, догадавшись по недоумевающему молчанию, что остался непонятым, пояснил: – «Генератор Холмса» хорошо известен в научных кругах как предтеча электромагнитного двигателя.
– О-о-о! – протянул Дойл.
Эдисон, похоже, не находил слов, чтобы достаточно полно выразить степень своей увлеченности Шерлоком Холмсом. По его мнению, персонажи большинства романов столь невыразительны и скудоумны, что непонятно, как авторам не скучно о них писать, и тем более радостно соприкоснуться с вымышленным образом, исполненным такого умственного блеска.
Дойл был польщен.
Ученый с резвостью подростка вскочил на ноги, взбежал по стремянке возле стеллажей, снял с полки томик рассказов в кожаном переплете и попросил Дойла надписать для него титульный лист.
– Есть в работе еще истории о Холмсе? – живо поинтересовался ученый. – Уж конечно, наш герой достаточно сообразителен, чтобы найти способ решить эту маленькую проблему у водопада и спастись.
– Соображения на сей счет имеются, – покривил душой Дойл, не желавший огорчать великого человека. Иннес уставился на него, как будто он только что принялся вещать на неведомых языках.
Разговор зашел об интересовавших изобретателя рабочих привычках Дойла. Сколько часов в день он пишет? (Шесть.) Пишет ли он от руки или печатает на одной из новых механических пишущих машинок? (Авторучка.) Сколько черновиков каждой книги? (Три.) Потом разговор перешел на тайну происхождения
