беспрестанно сообщали состояние погоды.
Мы уже три часа в воздухе, а еще и полдороги не пролетели. Впереди показался Аян. Линдель радирует: «Помпа не берет бензин из добавочных баков. Лечу на главных. Жду указаний».
До Охотска еще около четырех часов, на это время ему главных баков нехватит. В пути сесть будет негде. Даю распоряжение: «Приземлиться немедленно, перелить бензин из добавочных баков в главные и, не задерживаясь, вылететь в Охотск. Я садиться не буду».
Порт Аян расположен на западе Охотского побережья. Его бухта, окруженная высокими сопками, находится как бы в котловане. Посадка возможна только с моря. Линдель блестяще посадил свой самолет. Убедившись в этом, я дал полный газ и полетел дальше.
До Охотска лететь было очень трудно. Мне впервые пришлось испытать такую жестокую болтанку. Вдобавок и внизу ничто не веселило: справа виднелось открытое море с белыми гребнями высоких волн, слева – мрачный хребет Джуг-Джур. Берега моря скалистые, обрывистые. Нет ни малейшего намека на ровную площадку.
Между тем болтанка увеличивалась. Какая-то невидимая сила подхватывала самолет, поднимала его вверх, а потом совершенно неожиданно бросала вниз, метров на двести.
Казалось, вот-вот разорвутся поясные ремни, которыми мы были привязаны к сиденьям.
Наконец, показалось первое селение. Обрывистые берега кончились, потянулись пологие. Часто стали попадаться естественные аэродромы – реки, покрытые ровным снегом. Настроение сразу изменилось, да и качать стало меньше.
Через шесть с половиной часов после вылета из Николаевска наш самолет был над Охотском. Снизившись, я внимательно осмотрел аэродром, зашел против ветра и благополучно сел.
К вечеру прилетел и Линдель.
* * *
За ужином секретарь райисполкома рассказывал нам о жизни народов Крайнего Севера.
– Я работаю здесь уже три года, - говорил он.-Объездил на собаках почти все побережье от Аяна до бухты Ногаево. Многое видел. В Охотском районе есть два наиболее отсталых кочевых селения – Хейджан и Ульбея. Население их кочует почти в пятистах километрах от морского берега, на котором сосредоточены все административные и культурные организации. Зимой люди занимаются охотой, а летом ловят рыбу в горных речках. В это время к ним пробраться невозможно. Единственное средство сообщения – олени.
В ответ мы пообещали, что в недалеком будущем воздушная линия станет полностью освоенной и самолеты будут появляться здесь регулярно.
На другой день мы проверяли подготовку самолетов к отлету. Неподалеку от машин стояла железная бочка, к которой рабочие и красноармейцы пограничного отряда таскали дрова. В бочке вертикально стояла палка, вмерзшая в лед.
– Это зачем?-спросил я камчадала Люка, стоявшего около бочки.
– Мороз большой, - ответил он, - вода сильно замерзает, может бочку разорвать.
– А разве палка может предотвратить это?
– По этой палке лед вытесняется наружу и не жмет на стенки бочки. Понятно?
– Умный ты, товарищ Люк. Ты сам это изобрел?
– Зачем сам? Это народ придумал. У нас всегда большие морозы, а посуды мало. Все так делают.
Люк облил бензином дрова, и через несколько секунд кругом бочки запылал огонь. Скоро вода была подогрета и залита в радиаторы моторов.
В одиннадцать часов, получив сведения о погоде в бухте Ногаево, мы улетели.
Чем дальше мы пробивались на север, тем труднее становилось лететь на тяжелых, перегруженных почтой машинах.
Посадочные площадки встречались редко. Теперь дод нами расстилались дикие, необжитые места, где можно пролететь сотни километров, не встретив человеческого жилья.
Двадцать второго марта оба самолета благополучно опустились в культбазе Каменское.
Нас встретил местный работник, с которым я познакомился еще в прошлом году. К самолетам подъехали нарты, на них была нагружена почта.
– Товарищ командир перелета!-неожиданно обратились ко мне бортмеханики. -Что мы будем делать? Здесь нет горючего.
– Как нет? Мне сообщили, что бензин для нас приготовлен.
– Бензин есть, но он такой грязный, что на нем и дизель работать не будет.
Достать горючее было негде; оставался один выход: профильтровать грязный бензин не через одну замшу, как это делается обычно, а через две.
В помощь нам дали молодых коряков. К утру бензин был тщательно профильтрован, машины заправлены, но о вылете не могло быть и речи. Разыгралась такая пурга, что ходить без камлеек[3] стало невозможно: в мех набивался снег, и кухлянка превращалась в тяжелый белый войлок.
Вечер мы провели в кругу корякской молодежи. После моего рассказа о спасении челюскинцев развернулась беседа. Один комсомолец рассказал нам о том, как здесь жили раньше и как живут теперь, при советской власти.
– Много корякской молодежи, - говорил он, - уехало на материк. Получив знания, они вернутся сюда, на Север, приедут помогать нам…
После беседы молодежь начала танцевать свой национальный танец; в нем нарушены все привычные нам танцевальные традиции. В любом нашем танце движутся ноги, все остальные части тела только помогают им. У коряков, наоборот, движутся корпус, руки, а ноги остаются неподвижными. В такт музыке коряки делают резкие движения корпусом и изгибаются так, что туловище становится параллельно полу.
В заключение нам показали пьесу, написанную местными комсомольцами. Как приятно было ее смотреть! В этом маленьком факте, как в зеркале, отражалось то, что обрел корякский народ при советской власти, - стремление к культуре, стремление к жизни, достойной человека.
Двадцать шестого марта мы полетели дальше. Решили лететь вдоль реки Пенжино, с тем чтобы, миновав реку Майн, выйти на Красное озеро, а затем по реке Анадырь дойти до цели. Но уже в самом начале полета мы убедились, что нам не придется воспользоваться столь заманчивым маршрутом. Между реками Пенжино и Майн небольшие сопки. Хотели перебраться через них, но из этого ничего не вышло – видимость резко ухудшилась, а самолеты стало бросать. Пришлось облетать горы. В ущельях нас поджидал такой встречный ветер, что самолеты почти не двигались с места, расходуя всю свою энергию на борьбу со штормом. Возвращаться не имело смысла – мы знали, что в покинутом нами селении нет ни килограмма горючего. Оставался единственный выход – вперед во что бы то ни стало.
Наконец, мы вышли на реку Анадырь, но до наступления темноты остались считанные минуты, а нам еще лететь около двухсот километров.
Я приказал Иванову связаться с Анадырем и запросить погоду. Анадырь сразу же ответил:
– Погода хорошая, ясная. Ждем.
Радирую им:
– Мы запаздываем. Прилетим ночью. Не жалейте керосина, жгите большие костры.
Солнце село. Мы шли на высоте тысячи двухсот метров, скорость полета доходила до двухсот километров в час. Уже с трудом различал я смутные очертания самолета Линделя. Хотел сообщить ему по радио содержание разговора с Анадырем, но у него отказала рация.
Неожиданно Линдель пошел в сторону, стал резко снижаться, а через минуту я потерял его из виду. Отказал мотор?.. Выяснять некогда. Заметив по карте место посадки Линделя, я решил продолжать полет.
Впереди мелькнули огни. Сердце замерло от радости, но огни тут же пропали. Уж не показалось ли?
Смотрю вперед, по сторонам – огней нет. Делаю круг. Самолет накренился. Ага, вот они! Слева под крылом – несколько костров. Убрал газ, снизился метров до пятидесяти. Пролетев над кострами, заметил,
