Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX — нач

подает это в завуалированной форме сватовства Мала к Ольге, вдове покойного Игоря. Но слова древлян не оставляют сомнений на сей счет: «Се князя убихом рускаго; поймем жену его Вольгу за князь свой Мал и Святослава, и створим ему, яко же хощем».^{137} Характерны и слова покорности киевлян, произнесенные ими под впечатлением гибели своего властителя: «Нам неволя; князь нашь убиен…».^{138} В действительности, если верить преданию о мести Ольги, все получилось иначе: женитьба не состоялась, древляне наказаны. Но это не мешает нам находить в нем отзвуки архаических обычаев и ритуалов. В соответствии с ними поступил князь Владимир, который, убив Ярополка, «залеже» его жену, «от нея же родися Святополк». Однако точно сказать, кто был отцом Святополка, Владимир или Ярополк, летописец не мог, а возможно, и не хотел, ограничившись двусмысленностью: «бе бо от двою отцю, от Ярополка и от Владимира».^{139} Поэтому мы вправе предположить, что вместе с княжеским столом Владимир взял жену и сына убитого Ярополка. Выпукло и колоритно изображен порядок перехода власти в летописном рассказе о поединке Мстислава с Редедей: «В си же времена (1022 г. — И.Ф.) Мьстиславу сущю Тмуторокани поиде на касогы. Слышав же, се князь касожьскый Редедя изиде противу тому. И ставшема обема полкома противу собе, и рече Редедя к Мьстиславу: „Что ради губиве дружину межи собою? Но снидеве ся сама бороть. Да еще одолееши ты, то возмеши именье мое, и жену мою, и дети мое, и землю мою. Аще ли аз одолею, то възму твое все”. И рече Мьстислав: „Тако буди”. И рече Редедя ко Мьстиславу: „Не оружьем ся бьеве, но борьбою”. И яста ся бороти крепко, и надолзе борющемася има, нача изнемогати Мьстислав: „О пречистая богородице помози ми. Аще бо одолею сему, съзижю церковь во имя твое”. И се рек, удари им о землю. И вынзе ножь, и зареза Редедю. И шед в землю его, взя все именье его, и жену его, и дети его, и дань възложи на касогы».^{140} А. В. Гадло, написавший яркий этюд, посвященный поединку Мстислава с Редедей, говорит: «Судя по летописному рассказу, и „князь касожский”, и Мстислав понимали исключительную значимость предстоявшего сражения, и этим было вызвано обоюдное решение обратиться к поединку, т. е. к суду высших, сверхъестественных сил, особую связь с которыми каждый из них ощущал и в помощи которых был уверен. Смысл поединка двух вождей и неотвратимость гибели одного из них, несомненно, были понятны и их дружинам, что объясняет их созерцательную позицию на поле боя. Такой способ решения важных политических вопросов в эпоху, о которой идет речь, был широко распространен».^{141} И еще: «Победив в единоборстве касожского князя, Мстислав приобрел право на власть не только над адыгами, населявшими Кубанскую дельту, но и над всей адыгской общностью, сувереном которой был Редедя. Причем акт единоборства, происходившего открыто на глазах представителей сторон, на паритетных условиях, должен был восприниматься как ритуальная форма передачи власти. Не случайно летопись не говорит ни о сопротивлении адыгов (касогов) Мстиславу, ни о битве, последовавшей за поединком. Согласно повествованию о событиях 1023–1024 гг., Мстислав был признан вождем адыгских дружин, и они последовали за ним на Русь, где составили ядро его войск в сражениях с Ярославом».^{142}

На фоне привлеченных исторических материалов захват власти Рюриком посредством убийства князя словен Вадима не покажется надуманным. В примерах с Гунном и Ярмериком, Мстиславом и Редедей мы имеем случаи, когда власть могла быть передана или передавалась в руки иноземцев, умертвивших чужого вождя. Иноземное происхождение накладывало определенный отпечаток на властные функции нового правителя, что уже отмечалось в исторической литературе. Х. Ловмяньский, рассуждая о возможности всякого рода трений внутри крупных межплеменных образований типа суперсоюзов, обращал внимание на то, что «правитель чужого происхождения в силу своей нейтральности скорее мог сгладить эти трения и потому был полезен для поддержания единства; судя по летописным известиям, подобная ситуация сложилась и на севере, где трения между словенами и соседними племенами были поводом для призвания чужеземцев».^{143}

Появление носителя власти со стороны способствовало, несомненно, усилению публичной власти, сущствовавшей, как мы видели, в словенском обществе под покровом родоплеменных отношений еще до «призвания» варягов. Новый толчок в своем развитии она получила с установлением практики направления князей из Киева в Новгород. Период киевского господства в Новгороде наполнен упорной борьбой новгородцев за свою независимость. Формирование новгородской государственности шло под прямым воздействием этой борьбы.

Очерк третий БОРЬБА НОВГОРОДА ЗА СВОЮ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ В КОНЦЕ IX–X вв.

Новгородская история конца IX — начала XI в. освещена источниками чрезвычайно слабо, тускло. Единичные и обрывочные сведения летописей о словенах, новгородцах и Новгороде, известные наперечет упоминания скандинавских саг о столице Северной Руси, именуемой Holmgard, добытые в последние десятилетия не столь уж обильные археологические данные — вот основной запас материалов, которыми может пользоваться современный исследователь древнего Новгорода. Поэтому многое из его истории обозначенного времени (если не вся история) остается в сфере предположений и догадок. Проделаем и мы свой путь по этой зыбкой почве.

Прибытие в Новгород вспомогательного варяжского отряда, захват власти и вокняжение здесь норманнского конунга способствовали в конечном счете стабилизации обстановки и выдвижению города новгородских словен на передовые позиции в регионе. Восстановив распавшийся было межплеменной союз (суперсоюз), новгородцы приступили к расширению своих владений за счет соседних племен, не входивших поначалу в руководимое ими объединение. Одними из первых подверглись такой участи смоленские кривичи. Архангелогородский летописец повествует, как Олег «поиде из Новаграда воивати, и налезоста Днепр реку, и приидоста под Смоленск, и сташа выше города, и шатры иставиша многи разноличны цветы. Уведавше же смольняне, и изыдоша старейшины их к шатром и спросиша единого человека: „Кто сеи прииде, царь ли или князь в велицеи славе?” И изыде из шатра Ольг, имыи на руках у себя Игоря, и рече смолняном: „Сеи есть Игорь князь Игоревич (Рюрикович?) рускии”. И нарекоша его смолняне государем, и вдася весь град за Игоря. И посади в нем наместники своя, а сам поиде по Днепру вниз…».^{1} В свое время А. А. Шахматов находил в Архангелогородском летописце более древнюю передачу летописных статей Начального свода, чем в Новгородской Первой летописи, почему названный памятник виделся ему «весьма важным источником при исследовании нашего летописания».^{2} Правда, А. Н. Насонов отмечал, что «в ходе дальнейших разысканий он (А. А. Шахматов. — И.Ф.), по-видимому, пришел к мысли, что источник этот (Устюжский свод) слишком поздний, чтобы можно было использовать его для решения поставленной задачи, и в последующих трудах он к нему почти не прибегал».^{3} Однако современные издатели Устюжского летописного свода, учитывая редакторскую отделку составителя (сокращения всякого рода, осмысления и подновления текста), усматривают в нем все же огромную ценность, поскольку этот памятник донес до нас более древнюю и полную редакцию Начального свода, отражение которой нигде больше не встречается.^{4} Что касается цитированной нами записи, то и в ней заметны следы обработки позднейшего редактора: подозрительной выглядит фразеология старейшин («кто сеи прииде, царь или князь в велицеи славе»), свидетельство о том, будто смольняне нарекли Игоря своим государем. И все-таки она дает основание говорить о распространении власти Новгорода на Смоленск в конце IX в. Похоже, что город открыл ворота Олегу без боя. Впрочем, на сей счет в исторической литературе существуют разные мнения.

Н. М. Карамзин, описывая поход князя Олега из Новгорода вниз по Днепру, говорил: «Смоленск, город вольных Кривичей, сдался ему, кажется, без сопротивления, чему могли способствовать единоплеменники их, служившие Олегу».^{5} Догадку Н. М. Карамзина историки не приняли. «Как достались Олегу эти города, — рассуждал С. М. Соловьев, имея в виду Смоленск и Любеч, — должен ли был он употреблять силу или покорились они ему добровольно — об этом нельзя ничего узнать из летописи».^{6} Нерешительность С. М. Соловьева устранил