снизу, и лягушки, сидевшие вокруг форточки, в ужасе запрыгали в разные стороны.
И мне было жутко торчать в моховой дыре, свесив ноги в тёмную глубину. И хотелось скорее выбраться на сплавину к свету и солнцу. Но уж очень был заманчив этот мир под ногами. Чёрный подводный мир на голубых прозрачных столбах и колоннах.
Я отдышался, поглубже вдохнул и, оттолкнувшись руками, ушёл вниз. И снова меня обволокла темнота. И снова тут и там голубели призрачные колонны. Какие-то лохмотья пучками, мочалок свисали с мохового потолка и волочились по голой спине. Я плыл к соседнему столбу света.
Будто луч прожектора бьёт сверху вниз. И в синем свете, как снежные хлопья вокруг фонаря, порхают блестящие рыбки. Подплываю к голубому лучу и тяну вперёд руку; кажется, что его можно потрогать, погладить, а если постучать по нему, то он зазвенит.
Но рука легко проваливается в луч и сразу же вся синеет. И по телу побежали мурашки. Это рыбёшки набросились на меня, как комары, и стали щипать и щекотать кожу мягкими холодными губами. Они щекотали мне бока, руки и ноги, но мне было совсем не смешно: ведь делали-то они это от голода.
Озеро умирало. Раньше моховой потолок не закрывал небо, солнечный свет лился на дно каскадами. Зеленели водоросли, бурлила жизнь, и рыбы были сыты и веселы.
Сейчас только узкие лучики пробивались сквозь потолок. В их тусклом свете шевелились на дне хилые водоросельки, похожие на картофельные ростки, проросшие в погребе. Озеро умирало, и вместе с ним должны были умереть и рыбы.
Я плыл, а рыбёшки тянулись за мной и всё щипали тело холодными жадными губами.
Говорят, что в торфяных озёрах бывает двойное дно. Будто бы в верхнем торфяном дне есть дыры, через которые можно проникнуть ещё глубже, в самый «подвал» озера. И только там уж настоящее дно.
Вот бы заглянуть и туда!
Я скольжу над самым дном, вглядываюсь в каждую впадину, в каждую тень, но чёрных дыр на дне нет.
Может, и к лучшему: лезть в них совсем неохота. Тянет к свету, тянет наверх.
К самому лицу подплывают две рыбы и смотрят в упор золотыми, по-рыбьи спокойными глазами. Толстые губы их тихо шевелятся: то ли они что-то прожёвывают, то ли о чём-то шепчут. Уж они-то всё знают про свой чёрный мир на синих столбах. Знают и про двойное дно. А может, они просто просят о помощи?
Ведь скоро толстые световые колонны, которые ещё подпирают их тёмный мирок, превратятся в тонкие лучики. И жизнь озера повиснет на этих голубых волосках. И, может быть, я последний, кто всё это видит.
Потом сплавина сомкнётся и всё будет кончено. И только пружинная зыбкость мохового ковра под ногами случайного путника, да странные поклоны искривлённых сосенок, да непонятное вздрагивание и покачивание моховых кочек напомнят о похороненном здесь озере.
Комару чужая кровь на пользу.
Хорь знает, как кур душить.
Похож мухомор на божью коровку, да пятнышки не те.
У медведя врагов мало.
Когда ужу хорошо, — лягушкам плохо.
Дрова в лес не возят.
Жалобы зайца лису не разжалобят.
Колюшка одна, да колючек девять.
Лета ждёт тот, кому зимой холодно.
У каждого дерева свои короеды.
* * *
— Насиделись мы с тобой, Лесовичок, под
— Уж насмотрелись так насмотрелись!
— И под водой побывали даже.
— Ну, в воду-то ты меня заманил. Сам бы я туда ни ногой. Что мне, Лесовику, под водой-то делать?
— Не век же тебе всё в лесу да в лесу! И горы посмотреть надо бы, и пустыни. Да и леса на земле разные. Слыхал про леса розовые?
— Рассказывай.
— И расскажу! Сидел я под ШАПКОЙ в горах, пустынях и в лесах необыкновенных. На всякое насмотрелся…
Лес розово-серебристый
Для нас, северян, привычны леса зелёные. Тёмно-зелёные — хвойные и светло-зелёные — лиственные. А этот южный лес был розово-серебристый, ни на что привычное не похожий.
Седые раскидистые деревья кажутся заиндевелыми, покрытыми пушистым инеем. Под ними — нежно-розовые кусты. Они похожи на копны розоватого пуха. Кажется, дунь — и всё улетит!
А какая опушка у этого леса! Понизу розовая полоса, над ней полоса седая. И над всем этим розово- сизым яркое синее небо.
Седые деревья — это деревья джиды. Или, как их ещё называют, деревья серебристого лоха. Они похожи на нашу плакучую иву: ветви обвисли густыми прядями, листья длинные, узкие, серебристые. На ветках жёлтенькие цветочки. Их очень много, но они крошечные, почти незаметные. Зато запах их слышен издали. Запах у них особый: если хоть раз вдохнул, никогда уже не забудешь. Вспомнишь серебряный лес — и сразу ощутишь этот запах.
Кусты, похожие на копны розоватого пуха, — это кусты тамариска. Розовые от стволиков до кончиков веток. Сравнивайте с чем хотите: с розовым инеем, с розовым пухом, с розовой пеной из розовых пузырьков. Пчёлы гудят в нагретых ветвях, варят розовое варенье.
У невиданного леса и название неслыханное — тугай. Ни бор, ни тайга, ни дубрава, ни роща, а таинственное — тугай.
Тугай пропитался красками юга. Яркие бабочки, яркие птицы и травы. На солнечные тропинки из тенистых зарослей по утрам выходят фазаны. Перо их багрово вспыхивает и переливается. Это живые жар-птицы. Когда они взлетают, кажется — вспыхивает фейерверк!
