металлической конструкцией.
Ему казалось, что он просидел так уже не один час, когда вдруг по спине прошел холодок. Кирпич завертел головой и увидел неподалеку, на галерее, конусообразное существо. Отросток с глазами изогнулся в сторону Кирпича. Монстр заметил его.
Кирпич вскочил на ноги и побежал, не разбирая дороги.
Он несся через арки, спускался по наклонным пандусам все ниже и ниже, пока не оказался в огромном сыром помещении без окон. Его стены поросли бурым мхом. И вдруг Кирпича пронзил страх. Нет, ужас. Сковывающий тело, заставляющий дрожать, требующий орать и выть.
Он смотрел на гигантскую круглую крышку, закрывающую колодец посреди зала, и чувствовал, что там, глубоко под землей, что-то есть. Что-то абсолютно чуждое земному. Враждебное любой жизни. Источающее ненависть ко всему сущему…
Кирпич почувствовал прикосновение разума того существа, что было заперто в колодце. Чужеродное сознание проникало в мысли, извращало их, вызывая отвращение к самому себе, омерзение к своей внешности, заставляя взять камень и бить им себя по голове, бить до тех пор, пока не треснет череп, а его осколки не вонзятся в беззащитный мозг.
Кирпич упал на пол и заорал. В глазах поплыло, он решил, что теряет сознание, и лишь чуть позже сообразил, что окружающий его зал теряет свою реальность, становится бесплотным…
Действие «Пыли» заканчивалось…
Малёк уже потерял счет тому времени, что он провел в доме Кирпича. Может, прошел час, может, пять, а может, и день. Его сознание отторгало все происходящее. Серебристый порошок, исчезновение Кирпича и его боевиков, беседующего с бутылками старика…
Он прозевал тот момент, когда воздух начал сгущаться в лежащую на ковре человеческую фигуру.
Дед, хихикая, поднялся на ноги, прихватив с собой «пустую» бутылку.
— Нет, Александр Николаевич Никифоров. Так легко ты не отделаешься, — говорил старик, не переставая хихикать. — Для тебя уготована другая участь.
С этими словами старик со всего размаху грохнул бутылку об пол. Стекло разлетелось, а свинцовый шар вдруг поднялся в воздух и завращался вокруг старика. На миг грузик остановился и резко рванул к столу, где насквозь пробил пакет с порошком и улетел к материализующемуся на полу телу Кирпича. За ним, словно хвост кометы, неслась серебристая пыль.
— Ты не умрешь, Александр Николаевич, пока не пройдешь тысячу дорог, пока не повидаешь тысячу миров и тысячу времен. От старого Данвича до неведомого Кадата. От плато Лян до далеких звезд Хиадеса. Вот тогда мы с тобой встретимся. Вот тогда мы поговорим.
Свинцовый шарик завращался и рухнул вниз, прямо на почти ставшее материальным тело Кирпича. Следом дождем посыпалась Пыль Тысячи Дорог. Она входила в тело, впитывалась в него, растворялась. Кирпич начал биться в конвульсиях, и старик захохотал.
Больше этого Малёк не мог вытерпеть. Его сознание помутилось, он вскочил, вопя от ужаса, и побежал прочь из этого дома, прочь от безумного старика, прочь от его скрипящего смеха, который до самой старости будет слышать в ночных кошмарах Максим Залесский, бывший наркоман, которого друзья называли Малёк…
Когда зрение сфокусировалось, Кирпич огляделся и закричал. Он не был дома. Его окружал пустынный пейзаж. Выжженная земля, чахлые кустарники. Неподалеку виднелась пещера.
Из ее недр вдруг выпорхнула летучая мышь. За ней вторая, третья… Тысячи летучих мышей покидали пещеру, они уже закрыли небо, роились громадной черной тучей над головой. Кирпичу совсем не хотелось встречаться с хозяином пещеры, который спугнул этих тварей.
Он развернулся и побежал прочь. Рванул изо всех сил.
А что ему еще оставалось делать? Только бежать. Бежать целую вечность. Бежать, топча пыль тысячи дорог…
Николай Калиниченко
Больничный аист
У них была отличная команда. Напротив Максима, через проход, лежал веселый крановщик Сеня — неистощимый источник анекдотов и смешных историй. Почти все время Сеня балагурил и шутил, но, когда на дежурство заступала Лидочка, становился серьезен, внушителен и велел называть себя «господин профессор». Рядом с крановщиком в самом углу расположился безумный пенсионер Аркадий. Тощий, небритый, с глазами навыкате, он не помнил имен и дат. Раз в несколько часов Аркадий требовал принести шахматы, а когда ему грубо отказывали, сильно кричал, бесился и переворачивал Сенину утку. Ночью, особенно в полнолуние, Аркадий любил бродить по палате, залезал под койки — искал свою обувь. Сначала Максима это сильно раздражало, но потом он привык и только хмурился во сне, когда «шахматист» шумно проползал где-то внизу. Единственный сосед Максима, дядя Леша, мастер на все руки, распространял вокруг себя ауру здорового конструктивизма и необоримого порядка. Каким-то непостижимым образом он умудрялся чинить и налаживать все, к чему прикасался. Дядя Леша никогда не оставался без дела. Сестрички несли ему сломанные сумочки и фены, больные — радиоприемники и плееры, даже сам доктор Земельман как-то раз приносил на реконструкцию разбитые очки. Само собой, тумбочка мастера всегда ломилась от подарков. Время от времени что-нибудь выпадало и закатывалось под койку, чтобы ночью стать добычей неутомимого Аркадия. Но дяде Леше было все равно. Каждый вечер стараниями благодарного персонала он получал «хороший укол» и почивал крепким сном младенца до самых утренних процедур.
На койке у окна, рядом с Сеней, лежал Старик. Он не столько жил, сколько существовал. Бледный, почти прозрачный, до крайности истощенный, Старик пережил два инсульта и уже но мог говорить. Ему не делали уколов, не ставили капельниц, почти не кормили — ждали. Раз в три дня Лидочка приходила перевернуть его на другой бок, чтобы не было пролежней, и тогда дед матерился. В его устах знакомые каждому русскому человеку слова звучали словно из-под воды, и в такие моменты Максиму казалось, что Старик — инопланетянин или мутант, который просто тихонько вызревает в человеческой оболочке, ожидая своего срока. Иногда ночью он принимался кашлять. В сущности, это был не кашель, а страшный протяжный хрип, который длился и длился, временами переходя в крик. Сеня смеялся и называл это «серенадой», но Максим слышал, как после очередного полночного концерта крановщик тихонько шепчет, словно молитву: «Сдохни, сдохни, сдохни…»
Именно это жуткое хрипящее соло на сведенной спазмом трахее и разбудило Максима в ту ночь, когда прилетел аист.
В палате было жарко, по стенам двигались бродячие желтые гобелены, порожденные мутным больничным стеклом и светом фар проносящихся внизу авто. Эти неравномерные заполошные вспышки толком ничего не освещали, но скорее подчеркивали темноту. У Максима возникло ощущение, что он угодил в один из американских комиксов в стиле нуар. Вот написанная темной тушью гора-Сеня. Крановщик спит, с головой накрывшись простыней. Вот сочетание темных и светлых пятен — Аркадий. Из-под одеяла (это при такой-то жаре!) выглядывает бледная маковка колена, белой змеей свисает с кровати тонкая безвольная рука. А вот выполненный в оттенках серого профиль дяди Леши. Мастер едва заметно улыбается во сне.
Палату наполнял какой-то странный нездешний и совершенно неуместный в этом окружении запах. Так мог бы пахнуть свежий ночной ветер, но не подхваченным где-то ароматом, а сам по себе, как если бы был живым существом. Максим повернул голову туда, где, как ему показалось, запах был особенно сильным. Рядом с ним на бесхозной приоконной койке, крепко обхватив когтями обнаженный металлический каркас, сидела огромная птица. Несомненно, это был аист: Максим видел множество этих удивительных птиц, когда служил под Калининградом. Аисты любили гнездиться развалинах старых католических церквей, не брезгуя, впрочем, и телеграфными столбами. Это были крупные, сильные птицы, но сейчас перед Максимом сидел
