– Роман, опомнись! – закричала мать.
– Не-ет, пусть бесу… – Мужик тряс Юрка за грудки, а другой рукой шарил за поясом. – Пусть лучше бесу…
Если бы этот пьяный лохматый зверь не был отцом Аринки!..
– Тя-тя! Не надоть! – детский крик вырвался из сеней, за ним метнулись две белые сорочки, повисли на руках отца.
– Роман, ты сдурел?.. Юрко, беги!..
– Ю-ура-а! – пронесся в избе звериный крик Аринки.
Юрко отпрянул от мужика, нож блеснул перед самым его лицом. Злоба ударила в голову, сама собой напряглась рука, из тесного рукава в ладонь скользнула ребристая, окованная железом свинчатка. Юрко по-разбойничьи свистнул, взмахнул кистенем.
– Дядя Роман, не подходи! – И отчаянно рванулся к девушке, схватил за руку: – Пойдем!
Она встала, шагнула за ним к двери.
– Ку-уда? – хозяин, отбросив жену и младших дочерей, рванулся за Ариной, но окованная железом свинчатка описала перед ним запретный круг.
– Разбойник! Дочь украл! Я к старосте пойду, к попу… Тебя засекут! В колодки забьют!
– То-то, дядя Роман! Старосту вспомнил. Не забудь еще княжеских отроков да судью. За «боярское дерьмо» тебе перед ними отвечать придется. На дыбе, пожалуй. А за «ублюдка»…
Подтолкнув Аринку к двери, Юрко шагнул за ней в темные сени. Но еще раньше туда проскользнул перепуганный сват. За калиткой их догнали плачущие девчонки, вцепились в истерзанную сестру.
– Нянька Арина, пойдем на сенник, мы боимся, нянька Арина…
Девушка всхлипывала, из дома неслась перебранка, и теперь злой бас мужика явно уступал крику женщины.
– Вот што, птахи, – сказал Юрко. – Утро вечера мудренее. Ступайте вы ко мне домой. Бабки нет пока, а дверь не заперта. Серый вас не тронет. Забирайтесь на полати да спите себе. Есть, поди, хотите?
– Хоцим, – пропищала пятилетняя Уля, цеплявшаяся за подол няньки.
– На полке в сенях каравай, в горшках молоко, да мед, да репа – все ешьте. Мы с вашей нянькой скоро будем.
Она пошла за ним, ни о чем не спрашивая, она полностью доверилась ему, мужчине, и поэтому Юрко ничего не боялся. Пусть вина его велика, а люди растревожены – могут сгоряча даже прибить – Юрку верилось в справедливость. Вины перед богом он не чувствовал – это главное для него. Так и скажет принародно – там пусть решают. Староста не зверь, боярин тоже милостив, поп божьим судом судит. Авось дело обойдется продажей да церковным покаянием. То, что Роман – вольный смерд, для него и хуже теперь. «Холоп не смерд, мужик не зверь», – любят говорить бояре. За обиду своего холопа иной из них с десяти смердов шкуру спустит. Такое время пришло, что лучше прибиться к сильному человеку – за его спиной жить спокойнее, ибо за тебя и вотчина, и господин, и князь его. Смерду вроде вольготнее, а что случись – только сам за себя. Зверь и есть. Кто посильнее, тот и норовит шкуру содрать. То-то мужики сами идут под сильных бояр. Роман из редких упрямцев, которые норовят сами прожить, считаясь подданными великого князя, а до него не ближе, чем до бога, – дальше, пожалуй: бог-то, он в каждом доме хоть с иконы смотрит… Юрко торопился, пока свадьба не кончилась. Ему хотелось, чтоб судили их с Аринкой всем миром. После сегодняшнего схода верилось Юрку: люди вместе окажутся добрее и справедливее, чем каждый со своим судом.
Не забыть ему до смерти, как вошел в просторную, набитую гостями избу старосты, стал на колени перед хозяином, его молодой женой и попом, сидевшими в красном углу, а рядом опустилась Арина, склонив голову, уронив на пол черные косы, вздрагивая исполосованной спиной под рваной сорочкой. И гнетущую тишину, когда сбивчиво говорил о случившемся, просил защиты. И ропот, сквозь который рвались злые выкрики:
– Неслухи окаянные! Што надумали – против воли отца!
– Этих защити – завтра свои на шею сядут!
– Без венца станут жить, аки свиньи в скверне валяться.
– В подолах начнут приносить!
– А чего ждать от колдуньиной дочки да этого сураза?
– Пороть обоих!.. Аришку – в дом церковный!
Юрко вздернул голову. Прямо перед собой увидел набеленное лицо, соболиные брови и пылающие зеленым светом глаза старостиной жены, убранной в свадебный венец. Она не отрывала взгляда от склоненной Аринки. «Будто ястребиха над курочкой…» Опуская голову, успел заметить в дальнем конце стола испуганные глаза матери… Ропот нарастал, и Юрку казалось – вот-вот на него посыплются удары хмельных мужиков и баб. Были тут парни, Аринкины воздыхатели, – эти постараются. Краешком глаза видел, как пробивается к ним рыжий детина – тот, которого Аривка окрестила Драным петухом. Этот в свалке может нож сунуть в бок или огреет кистенем. Но тотчас рядом возник Сенька, стал за Юрковой спиной. В углу злорадно верещали девки…
– Бабоньки! Мужики! – звенящий голос Меланьи прорезал шум. – Аль не христиане мы? Аль молодыми никогда не были? Что ж это делается? Фролушка, скажи ты им…
Ропот покатился на убыль, а девки вдруг загалдели, наперебой жалея осуждаемых, – спохватились, что надо радоваться: опасная соперница хочет идти за парня, который и женихом-то на селе не считался.
– Тихо, сороки! – принаряженный в расшитую рубаху, подпоясанный алым кушаком, староста вырос над столом, и был он на удивление красив; наверное, многие женщины лишь теперь с сожалением заметили это. – Што я скажу, православные? Не мне их судить – какой судья жених? А свое выскажу. Понять их можно, коли родитель зверь и силком выдает девку за постылого. Оправдать же трудно. Право
