Димитрий вернул мне княжеский титул по матери, я имею удел в русской земле. Я не был в нем ни разу, но знаю, что он сильно разорен Ордой. Я надеялся, что скоро приду в него, чтобы обживать и защищать… Теперь не знаю… Но пока жив, здесь, в Орде, именем Великого Московского князя приказываю я. И ты мой приказ слышал.
Васька поднял голову. Небо заметно потемнело, и над самым краем ямы остро лучилась голубоватая знакомая звезда. Вспомнив, расстегнул кошель, опустошенный накануне ордынской рукой, и с радостью увидел засохшую былинку. В затхлый воздух земляной ямы проник аромат лесной лужайки, зазвенел ручей, вывела иволга золотое колено своей песни, плеснула рыба в сонном озере…
– Что это? – Хасан наклонился к Ваське, долго разглядывал в сумраке сухой стебелек на ладони, тихо сказал: – Родной стороной пахнет…
Как будто глаза-васильки проглянули сквозь слезы, пахнуло знойным полем, дымом и кровью, мальчишка с переломанной спиной лежал на снопах ржи, плачущая баба в разорванной рубахе несла на руках окровавленную девочку, клекотали коршуны над занимающимся дымом пожара, и снова плакали глаза-васильки, с надеждой глядя на Ваську Тупика – не оставь сироту на безвестных дорогах… Как же он мог позабыть?! Как смел поставить браваду боярским словом выше бед отчизны? Как мог рассуждать о погублении души из-за ложной клятвы врагу, который грозил гибелью всей его родине? Или хотел вроде того петуха-мурзы покрасоваться перед ордынской дивой с миндальными глазами?..
– Мне стыдно, князь…
– Ничего, боярин. Таким стыдом в иное время можно гордиться.
Сверху донеслись шаги, посыпалась земля, чья-то голова возникла над краем ямы.
– Эй, шакалы! – крикнул стражник. – Повелитель прислал вам жрать!
Хасан резко вскинул над головой растянутый в руках обрывок плаща, стараясь прикрыть и Тупика. Что- то тяжело ударило в натянутый шелк, соскользнуло на дно ямы. Сверху донесся хохот, шаги удалились. Хасан поднял твердый кусок известняка.
– Если б ты знал, Васька, до чего я иных тут ненавижу!..
Они накрылись обрывком плаща, и Хасан стал говорить сведения о войске Мамая, каких еще не было ни в одном донесении, отправленном великому князю.
IX
Великий князь Владимирский и Московский Димитрий Иванович вел русские войска от Москвы на Коломну. По трем далеко отстоящим дорогам текли человеческие и конские реки, ибо узки лесные дороги Руси. Свой полк Димитрий вел кратчайшим путем через Котлы и Шубинку, и после трехдневного марша передовые команды полка достигли реки Северки, в нескольких верстах от Коломны. Великий князь ехал во главе основных сил, сопровождаемый неразлучным товарищем и первым московским воеводой Дмитрием Боброком-Волынским. Сильно и гордо ступал белый великокняжеский иноходец рядом с темно-гнедым скакуном воеводы, Димитрий держался в седле прямо, голова вскинута, темные глаза остры и серьезны, а в глубине их затаилась печаль или тяжелая, неотступная дума. Такие глаза бывают у раненых. Может, князь слишком тревожился об оставленной столице, где у него в резерве всего лишь пятитысячный отряд во главе со старым боярином Свиблом? Или малочисленным показалось ему войско русских князей? – только двадцать тысяч выступило из кремлевских ворот. Может, вспоминалось заплаканное лицо жены Евдокии, долго и жадно целовавшей его в темной гриднице, перед тем как выйти ему на крыльцо терема, где ждали воеводы, потому что на народе она, жена государя, не имела права голосить и цепляться за стремя? Или услышались голоса малых сыновей: «Тата, ты сулил мне живую перепелочку, привези мне перепелочку, тата», – пятилетнего Юрки; «Тата, жеребеночка хочу, бурого, как у дедушки Ильи был, ты сулил жеребеночка…» – девятилетнего Васьки? Что будет с ними, если знамена московского войска падут в этой битве? Что будет с Москвой и всей землей русской?.. Тяжкую ношу взял на свои плечи великий князь; первые серебряные ниточки – в темной бороде и на висках.
Вчера, на полдневном привале, догнал Димитрия гонец с доброй вестью. Прислали ответ на его призыв литовские князья Ольгердовичи – Андрей Полоцкий и Дмитрий Трубчевский:
«…Спешим к тебе, великий государь, со всею силой брянской, полоцкой, трубчевской, а также других уделов, нам подвластных. Отец наш Ольгерд воевал с Москвой, ныне же такой час приспел, что мы, сыновья его, должны послужить Москве мечами своими. Не время нам старые обиды вспоминать да разводить ссоры домашние. Устоит Русь в битве с Ордой – и Литва стоять будет. Русь погибнет – и Литве не бывать. С горечью пишем тебе, государь, что брат наш, Ягайло, погряз в злобной гордыне и зависти к тебе, предал святое дело славянское, вместе с Мамаем нечестивым идет на тебя войной. Хотят они поделить между собой московские земли, а того не осилит Ягайло разумом своим скудным, что Мамай, одолев Москву, его самого превратит в последнего холопа. Да не будет изменнику божьего покровительства! Да не забудут Литва и Русь черного предательства Ягайлы, как не забудут и того, что против ордынской погибели вместе с русскими витязями встали ныне многие бесстрашные сыны Литовской земли…»
«Ягайла… Что Ягайла!» – думал с горечью Димитрий Иванович. Иные вон из русских князей, как кроты, затворились в своих городах, затихли – выжидают, что же получится у московского князя. Недалеко до Твери, а Михаил Тверской, старый завистник Москвы, дружок Ольгердов, не прислал-таки своего полка. Бояре Великого Новгорода по-прежнему делают вид, будто оглохли. Тесть родной, великий князюшко суздальско-нижегородский, прислал гонца с оправданием: земля-де его оскудела от набегов, а пора горячая, страдная, и мужика от сохи оторвать невозможно. Между тем Димитрию хорошо известно – и в Твери, и в Новгороде, и в Нижнем князья и бояре собрали войска и держат под рукой. Трусят. Чего больше трусят – ордынской мести или возможной победы Москвы? С Ольгом Рязанским и вовсе неясно, на чьей стороне он станет, хотя Ольг первым предупредил Димитрия о появлении Мамая на Дону. Значит, не вывелись на Руси люди, способные даже в такой час позабыть о своем русском происхождении, готовые от своекорыстия лизать сапоги сильному чужеземному владыке. Два служилых князя – их имена Димитрию и вспоминать не хочется – в такое-то время покинули Москву, якобы обидясь на великого князя, на властную его руку, под которой им-де не хватает воли, А что еще, как не крепкую власть и единство, можно противопоставить сильному врагу, когда он грозит самому существованию государства! Жалкие черви, питающиеся трухлявой гордыней! Если когда-то им даже по заслугам наступили на ногу в родной земле, они бегут во вражескую, на весь мир воют собачьим воем – вот, мол, какие порядки на нашей милой родине, вот как нас там обидели, – готовы натравить злобные полчища врагов на родную мать и отца, сестер и братьев, готовы бежать впереди тех черных полчищ с факелом в руке, сея пожары на земле, которая дала им жизнь, имя, силу, которая в самые страшные годы войн, голода и болезней оберегала их колыбели, отдавала им последний черный сухарь, посылала ради них на смерть лучших своих сынов, а потом ждала, что, выросшие, они своей неутомимой работой, своим честным служением помогут ей подняться и расцвесть, защитить новых детей, обрести новую силу и славу, которыми она без остатка поделится с ними же! Может быть, хоть на смертном одре по-иному взвоет их подлая душа и поймут они, в какую бездну бесчестья и позорного забвенья ввергло их мелкодушное себялюбие. Но уж ничего нельзя будет исправить, ибо тот, кто оттолкнул свой народ, оказал услугу врагам, оставляет после себя лишь ядовитый, зловонный прах, недолго отравляющий воздух.
