– Ты видишь шпору великого хана Золотой Орды. Тебе, блудный раб, оказана великая честь – падай лицом на землю, ползи и целуй шпору повелителя, клянись в полном послушании его воле. Иначе твоя голова не стоит пыли на копытах коня.
Понял Остей, чего хотят враги. Они знают о рыцарской гордости, они нарочно метят в эту гордость: сломать его волю, втоптать в грязь честь воина. Жить его оставят лишь червем, извивающимся под ханской ногой, предателем, способным на самое черное дело, которого от него потребуют.
– Ты ошибся, мурза, – ответил Остей так же холодно. – Перед тобой не раб, но князь, воевода Москвы, поставленный великим князем Донским. Когда ты хочешь это проверить, верни мой меч.
Шихомат взвизгнул, нукеры подскочили, вцепились в князя, пытаясь бросить ниц, но Остей был воином, он с детских лет готовил себя к боевым схваткам: сильные руки его отбросили врагов. Не успел молодой князь ни отскочить, ни заслониться – острый кинжал Шихомата ударил в не защищенную броней грудь и пронзил сердце. Без крика и стона Остей рухнул лицом вперед. Горячая молодая кровь алым ручьем хлынула на серый войлок, окрасила свернувшийся плащ князя. Шихомат, сопя, наклонился и вытер кинжал об одежду убитого. Каменными болванами стояли рядом ханские телохранители. Полог у дальней стенки шевельнулся, неслышно ступая по белому войлоку, вышел Тохтамыш. Мурза склонился, телохранители отступили за свои занавески. Хан приблизился к поверженному князю, наступил ногой на рассыпанные светлые волосы:
– Аллах карает гордецов. Не захотел целовать шпору – целуйся с могильными червями. Пора, Шихомат.
– Кирдяпа просил за боярина Морозова. Он здесь.
Тохтамыш не ответил. Шихомат, сгибаясь в поклоне, попятился к выходу.
– В жертву тебе, Акхозя, я зарезал лучшего их быка, – сказал в пустоту хан. – Подожди, я зарежу все стадо.
Пустота молчала.
Снаружи услышали визг Шихомата, и русские встревожились, ордынцы насторожились. Морозов беспокойно спросил Карачу, где нижегородские княжичи. Тот жестко усмехнулся:
– Не знаю. Кажется, их еще не зарезали.
Отирая испарину со лба, Морозов беспомощно оглянулся на бледных бояр, на святых отцов, недвижно стоящих с сурово-отрешенными лицами, на тесно сдвинувшихся слободских старшин. Дружинники князя незаметно взялись за рукоятки мечей. Резко откинулся полог ханской юрты, вышел мрачный Шихомат, остановился перед боярином. Конные ряды нукеров шевельнулись.
– Ху-ур-рр!.. – взвыл ханский шурин, выдергивая меч из ножен. Морозов поднял руку, словно хотел остановить рукавом шубы стальную молнию, и упал с рассеченной шеей. Удары копий и сабель со всех сторон обрушились на посольство, не разбирая, где ризы, подрясники и клобуки, а где боярские шубы и кафтаны выборных. Адам с ярым криком перехватил руками два копья, но третье вошло ему под ложечку.
– Предатели! Душегубы! – выхрипел он с кровью и, как медведь на рогатине, добирающийся до охотника, сделал несколько шагов к врагам, протаскивая копье через свое могучее тело. Шестеро дружинников, побросав дары, мгновенно образовали кольцо, ловко отражая удары, но десятки копий полетели в них отовсюду, и воины, лишенные щитов, падали один за другим, обливая кровью горючую землю посада. Никто из предательски убиваемых не расслышал звериного рева врагов у крепостной стены.
Боевой клич Шихомата был сигналом к общему штурму. Сотни нукеров «почетной стражи», поворотив коней, образовали живой броненосный таран в шесть рядов и ринулись к отворенным воротам, топча и сбрасывая в ров с помоста вышедших из крепости людей. Сын боярский Тимофей кинулся к воротникам:
– Затворяй!
Те уже вращали ворот, старший, схватив секиру, начал рубить туго натянутые ремни, они лопались один за другим, послышалось глухое, тяжелое движение затвора и вдруг прервалось тупым стуком и жалким писком заклиненного металла. Тимофей выскочил из башни под сумрачный свод ворот, и в этот момент наверху грохнула пушка, опрокидывая железным смерчем всадников в середине головной сотни, но задние скакали через упавших, и уже в самых воротах захрапели лохматые кони, засверкала сталь, волчий вой степняков заглушил крики поражаемых насмерть людей, убегавших в крепость. Мимо Тимофея с алебардой в руках пробежал Гришка Бычара, бешено выкрикивая:
– Стой, Червец! Стой, гад ползучий, все одно раздавлю!
Железная глыба затвора, едва выйдя из ниши, намертво заклинилась в сбитых пазах, всадники, нагибая головы, уже проскакивали под нее. Позади Тимофея лязгнула, затворившись, железная дверь башни, и он остался один перед ворвавшейся в крепость оравой конных врагов. Бежать – убьют в спину. Прянул к стене, упираясь в нее, стал рубить и колоть мечом проносящиеся мимо конские бока и халаты…
Отборные сотни хана, подпираемые тысячами, через занятые ворота всасывались в детинец, как змея в трещину. На выходе змеиная голова бессчетно множилась, набрасываясь на все живое, и люди от ворот в ужасе бежали куда глаза глядят, увлекая находившихся здесь ополченцев. Сотни врага, разделяясь, ринулись вдоль стены в обе стороны, врубились в расстроенные, не готовые к нападению с тыла отряды ополченцев резерва, быстро уничтожая и разгоняя их, поражая стрелами тех, кто по приставным лестницам пытался уйти на стену. Стоящие наверху ничем не могли помочь избиваемым – Орда бросилась на приступ и снаружи крепости. Стрелы теперь хлестали с обеих сторон.
Когда конники Олексы на галопе миновали Соборную площадь и в конце широкой улицы открылась Фроловская башня, уже не менее четырех вражеских сотен прорвалось в Кремль. Торжествующий вой ордынцев слился с криками убиваемых детей и женщин; Олекса видел, как падают люди со стены и лестниц, как рассеянные толпы, гонимые нукерами в празднично расцвеченных халатах, бегут в узкие переулки, а те, у кого есть силы, карабкаются на частоколы и крыши строений. Смерть подкралась к людям в час пробудившейся надежды на скорое окончание осады, и это было страшно, это ослабило даже волю тех, кто держал оружие. Немалая толпа, запруживая улицу, бежала навстречу, но Олекса не умерил галопа.
Эх, если бы он послушался своей тревоги и вывел конников на Соборную площадь заранее!..
Толпа кинулась к заборам, люди ныряли в подворотни и калитки, карабкались на плетни, иные оказывались под копытами. Ничего не видя, кроме отверстых ворот, из которых валили уже легкие всадники в серых кожаных панцирях, Олекса нацеливал отряд на них, захваченный одной мыслью: перерубить шею
