– Пазы-то, Гриша, почистить бы? Не ровен час – сядут у нас ворота, а, Гриша?
– Не мельтеши, суета, – добродушно ворчал воротник. – Вот пройдет посольство – почистим, поправим.
– Да я сам, Гриша, уж ты дозволь, Гришенька? – Глаза-мыши преданно смотрели в лицо Бычары.
– Ну, че ты подлиза такой, Червец, ровно сучонка? – Стражники успели дать носатому свое прозвище. – Подавалой, што ль, прежде служил?
– Всяко доводилось, Гришенька, всяко доводилось служить.
Бычара плюнул. Видел бы он, с какой злобой уставились в спину ему глаза-мыши, когда выходил из башни!
Между тем ополченцы работали во рву, разбрасывая головешки, укладывая приготовленные брусья и плахи. Подъемные мосты были на всякий случай уничтожены еще в начале осады, но послам долго ждать не пришлось. Морозов сам опробовал настил, стал в проеме башни, перекрестился:
– С богом, княже.
Московские послы покинули спасительные стены и двинулись во вражеский стан, монахи протяжно запели молитву. Оставшиеся снаружи ополченцы опускались на колени, истово крестились и кланялись священным иконам. Целая толпа жителей города выплеснулась из ворот вслед за посольской процессией, растеклась по краю рва. Как и во все последние дни, утро занялось тихое; солнце, притушенное разлитой в небе копотью пожаров и ордынских костров, светило по-зимнему тускло. Было не по-августовски прохладно, казалось, природа напоминала о подступившей осени и грядущей зиме, торопила людей на нивы, пажити и лесосеки, на грибные и ягодные поляны, чтобы не упустили золотого времени. Сдержанность степняков, строгий порядок в их войске и почетный коридор из нарядных нукеров для московских послов как будто сулили исполнение чаяний осажденных, уже затосковавших по просторному миру. Человек готов дни и ночи напролет гнуться над работой в своем доме или мастерской, не замечая стен, когда знает, что во всякую минуту может покинуть их. Но если его в эти стены загнали силой, они и за час могут стать ненавистными, и нет у него желания большего, чем вырваться из них.
Между тем Остей, первым идя по коридору ордынцев, с каждым шагом чувствовал растущую тревогу. Все чаще ловил он злорадные ухмылки и алчные взгляды, обращенные на золото и меха в руках дружинников. В том, что хан вывел войско из лагеря, не было ничего странного: вечный способ давления на противника, чтобы сделать его податливым. Но теперь боковым зрением Остей различал за рядами нукеров лестницы на плечах спешенных врагов. Что это? Зачем? Замедлив шаг, сказал идущему следом Морозову:
– Иван Семеныч, однако, дали мы маху – не потребовали от хана заложников. Теперь как бы самим в заложниках не очутиться?
– Ему откуп нужон, а не наши головы.
– Ты, однако, пошли назад кого-нибудь из выборных. Пусть там затворят ворота и до нашего возвращения не открывают.
Боярин недовольно насупился, но все же послушно приотстал, передал распоряжение князя Адаму, и тот, не мешкая, повернул назад. Но не сделал суконник и трех шагов – перед ним скрестились копья нукеров.
– Иди туда, – приказал по-русски угрюмый наян, указывая рукой в сторону белой вежи.
– Да я ж ворочусь, мне б только распорядиться о почетной встрече для вашего хана.
Наян снова повелительно указал на белую юрту. Копья уперлись Адаму в грудь, пришлось повиноваться.
Навстречу посольству выехал тысячник Карача. Щеря белые зубы в волчьей улыбке, отрывисто заговорил с князем.
– Хвалит тебя за послушание, – перевел понимавший по-татарски Морозов. – Говорит, будь и дальше покорным – хан не оставит тебя своей милостью.
– Што остается пленнику, кроме покорства? – обронил Остей. – Скажи ему: я благодарю за почетную встречу.
Карача ехал рядом с князем до самой ставки хана. Здесь поджидал Шихомат, окруженный мурзами и десятком звероглазых нукеров личной ханской стражи. Он властно протянул руку:
– Отдай мне твой меч.
Остей скинул наплечный ремень, протянул мурзе свой тяжелый прямой меч в окованных серебром ножнах. Другого оружия у него не было.
– Входи, повелитель ждет.
Остей обернулся к своим, Симеон, Яков и Акинф одновременно благословили его, он улыбнулся свите и решительно вошел под откинутый стражником полог ханского шатра. В проходе было темно, отстраняя второй полог, Остей споткнулся о деревянный порожек, как будто нарочно поднятый, вступил в сумрачную юрту и услышал позади злое шипение. Когда обернулся, его поразила ярость на изменившемся лице ханского шурина.
– Ты вошел сюда с недобрым умыслом! – зловещим голосом произнес Шихомат. – Порог выдал твои коварные мысли.
Остей, не понимая, что же произошло, растерянно огляделся. За остывшим кострищем никого не было, только на желтой атласной подушке тускло поблескивала серебряная шпора.
– На колени! – рявкнул Шихомат, раздувая шею, как разозленная кобра. – Кайся, собака!
С боков, из-за легких занавесей, выступило двое могучих нукеров с обнаженными мечами, но гордый князь, ничуть не устрашенный, холодно ответил, глядя прямо в бешеные глаза мурзы:
– Мы становимся на колени только перед богом, а я не вижу здесь даже человека.
