– Я ж говорил, – хмуро усмехнулся Роман. – Ты ей титьки шубой прикрыл, а они из глаз торчат – девка и есть девка. Ну, так бывайте, што ль…
– Может, с нами все ж?
– Нет, Вавила. Коли первый встречный ее распознал, что говорить о ханском розыске!
Разъехались. Огромное красное солнце с левой руки лежало на горбоватой ковыльной равнине, ветер затих совсем, тяжелые осенние дрофы ленились к ночи взлетать от приближения всадников, лишь отходили с пути, настороженно свернув головы, пролетные припоздалые птицы падали в травы, быстро проскользнул ястреб, не обращая внимания на добычу, четверолапые хищники поднимались с дневных лежек, чтоб начать ночную охоту. Вавила ехал, угрюмо нахохлясь: сердился на Романа, злился на себя – так обманулся в человеке, – досадовал на девицу, некстати подброшенную судьбой в самом начале пути, но жалел ее даже за эту собственную невысказанную досаду. Она же молча тянулась следом на спокойной вьючной лошадке, догадываясь, что стала причиной размолвки мужиков, и не спрашивая, куда ее везут. Этому сдержанному человеку она доверилась всем существом, хотя все еще мало представляла себе, какая дорога предстоит им вдвоем через Дикое Поле, где только что прошумело две войны, где кроме мирных аилов, настороженно встречающих всякого чужого, бродят воинственные шайки, отбившиеся от разгромленных ордынских отрядов, а из диких урманов снова выползают на охоту племена, промышляющие откровенным разбоем. Выйти на одну из немногих больших дорог, где теперь по приказу хана восстанавливался почтовый ям, где путник попадает под охрану воинских разъездов, они не могли из-за нее же. Но после недели скитаний по безлюдной степи, когда питалась одними ягодами и семенами трав, после страшных ночей, когда засыпала, дрожа, в какой-нибудь яме или звериной норе, обливаясь холодным ужасом при малейшем шорохе, нынешнее положение под защитой доброго, сильного человека – то ли купца, то ли посланника, – человека своего, русского, православного, представлялось ей сказочным спасением от погибели. Дальнего пути для нее как бы не существовало теперь, чудилась где-то за вечерним окоемом знакомая дубрава, прячущая родной погост и отчую деревеньку. О том, что ни дома, ни матери с отцом, ни братьев, вероятно, уже нет у нее, она не думала – в ее лета подобное кажется невозможным. И такой благодарностью к едущему впереди человеку вдруг окатилось девчоночье сердце, что она не удержала легкие слезы, застуденившие ей щеки. Вавила услышал притаенный всхлип, удивленно оборотился.
– Што ты, Аника-воин? Аль боишься?
– Не…
– Чего же мокнешь? Ну-ка, перестань. Доедем мы с тобой до Руси… Вот так… Есть, поди, хочешь?
– Хочу, – призналась она.
– Это хорошо. Стал быть, не успела отравиться. А то когда человек долго ест травы да ягоды, мясное и рыбное ему – хуже яда. Видал я, как от куска мяса людей до смерти скручивало. – Вавила вздохнул, достал из ближней сумы, пристегнутой к седлу, завернутые в тряпицу кусок сухой пресной лепешки и вареную осетрину. – На-ко вот, пожуй, это я нарочно поближе положил тебе в дорогу. А то ночи теперь долгие. Мы- то с Романом наелись.
Она молча взяла, стала есть, присаливая рыбу и хлеб благодарной слезой.
После полуночи появилась ущербная луна, слегка высветлила степь и непонятную темную гряду впереди. Подал голос молодой волк, кагакнул спросонья гусь-гуменник.
– Никак, река впереди? – удивился Вавила. – Стал быть, приток. До самого-то Дона-батюшки сей излучиной – ден десять пути.
– Неуж так много, дядька Вавила? – испугалась спутница.
– Много, Аника-воин, дак ить стоит нам сызнова Дон повстречать – почитай, на русской земле мы.
Долго ехали опушками, держа на полночь, по просветам пересекали редколесья, стараясь не попасть в чащу, где под кронами еще не облетевших деревьев стоял пугающий рогатый мрак.
– Где теперь этот чертов Роман блукает? Как бы спокойнее втроем-то!
– Он из-за меня ушел, дяденька Вавила?
– Не думай о том. Вольный человек сам выбирает дорогу.
– И чем я благодарить тебя стану, дяденька?
– Пустое, Аника-воин. Разве человеку человека надо непременно благодарить за помощь в несчастье?
Из широкого прогала потянуло запахом реки, Вавила повернул навстречу этому запаху. Минули цепкий кустарник, и в глаза блеснули два месяца: один – зацепившийся за верхушку дерева, другой – отраженный неширокой протокой. Отлогим откосом спустились к воде, попоили коней. Восток был глух, но звезды уже словно бы чуть притушило росной прохладой. Въехали на косогор, в тень больших деревьев, здесь и спешились.
– Ты, дяденька Вавила, поспи, я днем выспалась.
– Посплю. Да теперь караулить незачем. Зверь к человеку не подойдет, а и подойдет – кони дадут знать. Ложись и ты.
– Уж я лучше покараулю. Не заспаться бы нам.
– Не заспимся – небось не дома на печи. – Он накрылся одеялом и, прислушиваясь, как хрупают овсом кони, словно унырнул в теплую темень.
Проснулся от беспокойного топота лошадей, вскочил. Было светло и свежо. Чья-то быстрая тень мелькнула в глубине леса. Зверь. Кони сразу успокоились. Серебристая погожая заря стояла над противоположным берегом, сплошь покрытым темно-рыжей стеной осеннего дубняка. На прибрежном откосе, подожженные октябрем, красным золотом пылали татарские клены, отражаясь в сером зеркале воды. Спутница его спала рядом, прямо на листьях, подложив шапку под стриженую голову, спина Вавилы еще сохраняла ее тепло. Наверное, страшновато ей стало одной возле спящего, присела поближе, угрелась и уснула. Устала небось в седле-то. Он – мужик, а и то ноги сводит, в теле острая болезненная ломота – давно не делал больших переходов верхом. Что же о ней говорить? Пока не втянется, плохая она помощница. Ах, Роман! И на Куликовом поле ведь бился, а тут из-за обездоленной рисковать не захотел. Порскнул в кусты – и нет его. Што волк. Да и волку одному худо, он свою стаю ищет.
