Пока пушку заботливо прощупывали, воевода осмотрел разбитый камнем щит, воротился задумчивый, молча разглядывал чудище на повозке, теребя колючий подстриженный ус. Мастера и подручники их тревожно притихли, спешенные дружинники князя прекратили топтание вокруг пушки.
– Слушай-ка, Пров, – обратился наконец воевода к старшему мастеру, подвижному, крепкому, как пестик. – Ты можешь в свою пушку зелья добавить?
– Можно, государь, можно! – торопливо ответил присадистый, круглый Афоня.
– Нишкни, Афонасий! – оборвал старший и прямо посмотрел в глаза воеводы. – Отчего ж не мочь, Дмитрий Михалыч? То дело нехитрое, да беды б не вышло?
– Выходит, нельзя.
Пушкарь, подергивая бороду, озабоченно пояснил:
– Сила в этом зелье неровная, ее, сатану, заране трудно вычесть. Зелье-то сами готовим, на глазок, оно и выходит когда как.
– А мы лишь полгорсти. Я, пожалуй, сам запалю.
Пушкарь насупился:
– Полгорсти оно, конешно, ничего. Да палить я сам буду. Тебе никак не можно, Дмитрий Михалыч. Закон пушкарский не велит. Кто сладил пушку – тому и стрелять с нее.
Афоня бросился было к мешку с зельем, но Пров удержал:
– Афонасий, язви тя в дышло! Што ты ноне мечешься? Сядь на травку – не то беды с тобой наживешь. Тут не молотком стукотать.
Опасное огнебойное дело не терпит суеты и спешки, но Боброк лишь улыбнулся, гладя на обескураженного Афоньку, хотевшего показать перед воеводой свое рвение. От успеха нынешнего испытания пушки зависело – быть или не быть обоим мастерам зачисленными в оружейную сотню – едва ли не самый почетный и сильный цех московских ремесленников. Пронька позвал помощника:
– Вавила-свет, твой глаз самый верный. Отмерь-ка ты, как должно, и зелье, и заряд по зелью. Ядро прикажешь, Дмитрий Михалыч, аль жеребья?
– Положите медной сечки, – велел Боброк.
Мужик средних лет, русобородый, одетый в чистую холщовую рубаху и чистые портки, с помощью каменных гирек тщательно отмерил заряд, потом забил его в дуло сосновым стежком, обернутым войлоком, легко повернул повозку, направив пушку на щит.
– Дозволь-ка, Проня, мне самому запалить?
Старший оглянулся на воеводу, махнул рукой:
– Пали, Вавила. Ты бы, государь, отошел подале с кметами. Береженого бог бережет.
Он первый пошел от пушки, Боброк, дав знак дружинникам, двинулся следом. Вавила перекрестился, выхватил из костра пальник – железный прут с загнутым концом, боком подошел к пушке, ловко приложил пылающее железо к запальному отверстию. Телега подпрыгнула, воздух рвануло длинным пламенем и громовым раскатом – будто осела земля – больно ударило в уши; за речной протокой от водопоя шарахнулось стадо, донесся рев испуганных животных; вечером хозяйки станут жаловаться, что у коров пропало молоко…
Пушка выдержала, и воевода, кликнув старшего мастера, быстро зашагал сквозь удушливый дым к мишени. Деревянные плахи рябили от глубоко впившейся меди.
– Однако! – только и сказал воевода, вынул кинжал, выковырял несколько разновеликих картечин, рубленных чурочкой, сунул в кошель. На обратном пути, кивнув на белокаменные стены, словно парящие над зеркалом реки, заговорил: – Тюфяки, што там, больше для испуга. Твоя же страховидина – не пустой гром. С нею не токмо на стенах – и в поле стоять можно. Полсотни запалов выдюжит?
– Должна бы, Дмитрий Михалыч. А коли проволоку в два ряда положить – и три сотни выдюжит. Да не таких еще запалов.
– Тяжеловата будет. Не все пушкари, как этот твой работник, Вавила, што ли?
Мастер промолчал. Когда подходили к пушке, воевода неожиданно спросил:
– Сколько тебе сроку надобно – десятка три таких изладить?
Пронька споткнулся, растерянно уставился на воеводу, в лицо ему кинулся жар. Едва сдерживая радость, ответил:
– Ежели, государь, моей домашней ватагой робить да Афонькиной, так пяти лет, пожалуй, хватит.
– А ежели и других пушкарей да кузнецов приставим? Мне надо хотя бы через два года десятка полтора таких пушек.
– Вот кабы пушечный двор да мастеров подучить – чрез два управились бы.
– Тебе сразу пушечный двор подай! – Боброк усмехнулся. – Ты-то чего молчишь, сотский? – оборотился он к старшине оружейников.
– Да што скажу, государь? Дока не до пушечного двора и нет нужды в нем. Соединим подворье Проньки с Афонькиным, поставим большую кузню да волочильню к ней, и довольно будет. Хотя не по душе мне дым да огонь серный, а жить-то надо. Станем клепать эти пушки, будь они неладны, исчадье сатанинское!
– А ты чего скажешь, востроглазый пушкарь? – Боброк неожиданно обратился к Вавиле, стоявшему у телеги позади Афоньки. По тому, как мужик скинул островерхую шапку, поклонился без холопьей поспешности и ужимок, как уверенно заговорил, Боброк не без удовольствия убедился, что угадал человека неглупого.
– Скажу так, государь: зря наш старшина к пушкам душой не лежит. Умом-то он их оценил – и то
