пролетных журавушек.
Под вечер вошли в устье Серебрянки, двинулись против течения, и гребцы скоро устали. Князь велел приваливать к берегу. Открылся залив, образованный половодьем на месте низины, осторожно двигались между березками, осинами и дубками, стоящими по пояс в воде, приткнулись к косогору, покрытому соснами; их бронзовые стволы уносили кроны под самое небо. Рядом, в распадке, еще прели сугробы в грязных коростах. Струги привязали прямо к деревьям, одни дружинники пошли точить березовый сок, другие собирали сушняк и ставили шатры, резали лапник для ночных подстилок, рыбацкая ватага Адама разбирала сети и нероты. Сам Адам взял наметку и пригласил князя с воеводой к недалекому ручью, куда должна уже войти рыба. Димитрий и Боброк с закинутыми на плечи самострелами пошли вдоль берега за Адамом. У крайнего струга, привязанного к вербе, осыпанной пушистыми почками, Димитрий вдруг остановился.
– Это што такое?
Андрейка, разбиравший сети на берегу, замер. Подошел десятский, объяснил:
– Отрок изобразил наш караван.
В тени деревьев при вечереющем свете рисунок словно бы обрел глубину, фигуры стали отчетливее. Димитрий запустил пятерню в бороду, долго молчал, потом глянул на Боброка.
– Ну-ка, поди сюда, – позвал тот отрока. – Давно рисуешь?
– Батяня выучил сызмальства. Для броней рисунки ему помогал делать. Теперь брату пособляю.
Димитрий улыбнулся:
– Сызмальства. Чей ты будешь?
– Рублева, бронника сын, – едва дыша, ответил отрок.
– Помню мастера. Вам с братом его славу беречь.
– Учить бы надо мальца, – сказал Боброк. – В Чудов монастырь определить, што ли.
Донской оглядел парнишку.
– Сколь тебе лет?
– Тринадцатый.
– Куды ему в монастырь? А учить бы надо. Сам-то как?
– Я бы в дружину отроком…
– Отроком. – Донской снова вгляделся в рисунок, вздохнул: – У нас отроков довольно, да ни один вот этого не может. Вот што, Андрейка. Воротимся – пошлю тебя на двор ко князю Володимеру Андреичу. Должен к нему приехать живописец именитый Феофан Грек. Покажешь ему свое уменье. Коли приглянешься, в учение отдадим, определим и кормление. В дружину тебе незачем, да и хиловат. Не захочешь в богомазы – бронником станешь. А картину эту сотри, кроме ангела. Неча бога гневить, и без того уж прогневали. Айда с нами, поохотимся, пока трапезу готовят.
От радости Андрейка чуть не подпрыгнул.
Димитрий первым двинулся вдоль берега Серебрянки к овражным ручьям. Адам приобнял мальчишку, потом снял с плеча самострел:
– Поноси уж, так и быть…
Мощно пылала погожая золотая заря, словно не желала расставаться с этими лесами и водами. В темнеющем бору застрекотал потревоженный зверек, призывно крякнула утка на речном разливе, водяной бык подал свой древний угрюмый голос, с бранчливым гоготом пролетела гусиная стая, грезой из поднебесья пришел журавлиный клик, и снова в тишине – только звон лесного ручья, песни лягушек да воркование тетеревов в березовых, набухающих почками рощах.
Теплая, мирная весна текла талыми водами по свободной Руси, суля буйные травы, ранние всходы, обильные хлеба и приплоды в стадах. Выходил на заре землепашец за ворота бедного подворья, вглядывался в сияние зари, слушал буйство воды и радость вернувшихся птиц, молил небо о мире и, зажимая в корявой ладони последнюю денежку, шел ко всенощной, чтобы подкрепить молитву.
За разливом весенней реки сквозь деревья просвечивал огонь рыбацкого костра. Два человека, глядя в жаркое пламя, думали о том же, о чем молился пахарь.
За рекой Мстой дебри все чаще расступались полями и кулигами, лесные дороги и тропы сбегались к тракту, связывающему Вышний Волочек с Новгородом, словно ручьи к большой реке. При подходе к Мсте тракт наконец стал оправдывать свое название – даже мосты появились, и на гатях кони уже не брели по брюхо в воде и грязи. На полях мужики дожигали костру и солому, возвращая истощившейся земле частицу плодородной силы. Дружинники, поругивавшие пастырей за тяжелый путь посуху, приободрились, оглядывая пажити, вслушиваясь в покрикивание оратая.
– Гляди-ко! – дивился длинный, нескладный Додон. – И тут пашут по-нашенски – сохой да ралом. Што бы им чего свово не удумать?
Молодые дружинники прыснули за спиной Додона, Мишка Дыбок, мигнув, подхватил в тон:
– И земля у их, бесов, земляная, и сосняк сосновый, а про ельник не скажу – весь осиновый.
– Ты не шуткуй про землицу-то. Вот под Нижним аль Костромой репа по полупуду родится, зернину брось – куст колосьев. У нас же не то. Пошто так?
– Эка! – отозвался Микула. – В нижегородском краю день едешь – едва деревню найдешь, у нас же кинь камень – в мужика попадешь. Тощает землица. У бабы и то вон первый здоровее всех родится.
– Здесь, говорят, хлеба почти не сеют. Зато льна берут богато и в неметчину с выгодой продают.
– Новгород свово не упустит, – заметил пожилой дружинник. – Но земля-матушка, чего не родит она? Не зря ж говорят про нее – всех жирней она на свете.
– Не скажи, – возразил Додон. – Небось пузо купца Брюханова пожирнее здешней землицы.
