чем нет никакой химии. И никакие таблетки не помогут. Это так болит, это такая тоска, что… Дайте, пожалуйста, что-нибудь. Зачем мы будем врать, мы обе понимаем, что все равно конец.
– Не могу, – сказала Ада.
– Вы гадина. Вы-то останетесь, будете красивой еще долго, и душа спокойная, а я… Или так надо? Чтобы вот такая мука? За все, что Даша от меня не получила? Тогда ладно, я буду терпеть. Это я схитрила, понимаете? Человек вытерпит любую боль, если найдет в ней смысл. Все, я нашла. Уже легче. И я вас все- таки люблю. Спасибо вам. Знаете, некоторые играют в дурацкие вопросы: если бы вы прожили заново жизнь, то так же или иначе? Я прожила очень скучную и противную жизнь, но всегда отвечала – так же. Знаете почему? Потому что любая другая жизнь была бы враньем. Это была бы не моя жизнь. Но сейчас бы я ответила: лучше всего – никак. Тогда бы я не родила Дашу и ничего бы этого не было.
– Что-то лучше, чем ничего, – заметила Ада.
– Убедили. С этим меня и оставьте. Только вколите что-нибудь, чтобы я спала.
– Хорошо.
Через несколько дней Лиля умерла во сне.
Хоронили ее Коля Иванчук, Сторожев с Наташей, Немчинов с Люсей и Яной, обязательная Маша Нестеренко, которая обзвонила всех бывших одноклассников, но никто, увы, не пришел. Павел Витальевич находился в психиатрической лечебнице. Была только еще от больницы Ада – не по службе, а по собственному желанию. Смотрела на лицо Лили, блистающее последней смертной красотой, и о чем-то думала, ни с кем не заговаривая. Был Володя, от кого-то узнавший о похоронах.
Поминки устроили в квартире Коли. Очень скромно и традиционно: кутья, щи, гречка с кусочками говядины, компот из сухофруктов – это женщины, Люся и Наташа, приготовили заранее.
О Лиле не вспоминали – как-то не получалось. Тихо вели разговор о своих делах, что на похоронах не возбраняется. Немчинов сказал, что, похоже, его могут сделать редактором «Свободного времени», а он и не рад, затеял написать роман. На этот раз не на документальной основе, а художественный.
– Их сейчас столько пишут, – заметил Сторожев. – Я без обид, Илья.
– Пусть пишут. И я напишу. Это мне нужно.
– Тогда – вперед!
Коля рассказал, что начал работу в только что открывшемся филиале московского телеканала. Упор будет на репортажи, новости, без ангажированности. Придумали несколько пристойных развлекательных шоу. Пошла реклама. Дело движется.
Люся и Наташа, которые и раньше чувствовали симпатию друг к другу, говорили о чем-то совсем простом: как гречку варить, чтобы не слипалась, в какие сарынские магазины ходить, а каких чураться, но на самом деле им было просто приятно слушать друг друга и чувствовать какую-то внутреннюю схожесть – очень редкую среди людей. Люсе даже захотелось что-то сказать сверх простого, обнаружить свою симпатию, и она сказала негромко:
– Валере повезло, что он вас нашел.
– Это я его нашла.
– Неважно.
– Только он человек тяжелый, путаный.
– Я знаю.
Люся была уверена в таком ответе, иначе не говорила бы так откровенно о Сторожеве.
Володя сидел рядом с Яной, почти ничего не ел, она тоже, только грызла соленые огурцы.
– Ты прямо как беременная, – сказал Володя, теоретически знавший, что беременные женщины любят соленое.
– Угадал, – ответила Яна. И неожиданно добавила: – Это от Егора, который к твоей Даше подъезжал.
– К ней все подъезжали, – ответил Володя со странным равнодушием. Ему теперь действительно стало все равно, кто к ней подъезжал, – ее ведь нет.
Но говорить о Даше хотелось.
– А ты с ней была знакома?
– Как с тобой – мимоходом. Хотя я, конечно, была готова ее убить.
– Это понятно.
– А ты Егора не хотел убить?
– Нет.
– И правильно. Ну их всех вообще.
– Я его отца убить хотел.
– Всерьез?
– Ну да. Перехватили. А потом он с ума сошел. Или симулирует.
– Такие люди ничего просто так не делают. Если он в психушке, значит, ему для чего-то это надо.
Яна ошибалась: Павел Витальевич находился в психушке не по своей надобности, а по указанию брата Максима. Отделение было для буйных шизофреников, строгое, с зарешеченными окнами, двери без ручек, в туалет можно только в сопровождении санитара, который открывает дверь железнодорожным трехгранным ключом и стоит в двери, пока не управишься. По тому, как с ним тут обращаются, Павел Витальевич понимает, что выйдет не скоро, если вообще выйдет. Лекарства заставляют пить насильно, откажешься – привяжут к койке и сделают инъекцию.
Посетителей к нему не пускают. Павел Витальевич все чаще замечает за собой, что ему ничего не хочется. Когда вывели на прогулку под присмотром двух санитаров, он заволновался, занервничал, попросился обратно. Одно ему не нравится – койка, как и у других больных, стоит не у стены и не у окна, а так, чтобы к ней с любой стороны был возможен подход санитара. Павел Витальевич понимает рациональность такого расположения кровати и даже остатками разума одобряет его, но ему страшно хочется иногда свернуться калачиком и лечь лицом к стене, чтобы никого не видеть. Он пытался это сделать на полу, но его поднимали пинками.
Вячик вернул неистраченный аванс Максиму Витальевичу, сослался на занятость, посылает свою поэму в различные журналы и издательства. Большинство не отвечают и не возвращают рукопись (впрочем, Дубков пользуется и электронной почтой, а там и возвращать нечего), некоторые отделываются двумя-тремя строками, Вячик коллекционирует эти ответы и у него вызревает план сатирической книги «Они отвечают!», в которой он с цитатами, наглядно, предъявит миру образчики безмерной тупости редакторов. Он читает эти тексты вслух жене Татьяне, а та размышляет, что, пожалуй, пора уходить от этого странного человека, а то сама станешь такой странной, что никогда уже больше не выйдешь замуж.
Максим переместился в Москву – мгновенно, как комета, оставив пока семью, но собираясь всех перевезти в ближайшее время. Вся сарынская элита, включая губернатора, довольна: еще один наш человек в высших эшелонах власти.
Лаура Денисовна Едвельская оправилась, больше не жалуется на сердце, устраивает очередную экспозицию отца. Приходила к Немчинову, сказала, что совершила ошибку, просила вернуть письма, Илья сказал:
– А вдруг с вами все-таки что-то случится? У меня надежнее.
Лаура обиделась, но, впрочем, не настаивала. Немчинов не сомневался, что она и так знает все письма наизусть, хотя клялась, что не читала ни одного, кроме первого, адресованного ей.
Егор, не открывая сезона, уехал ставить спектакль в Магнитогорский театр – и репутация неплохая у коллектива, и предложение достойное. А уж оттуда можно двинуть и в Москву. У него завязалась интрижка с самой, естественно, красивой женщиной города, но Егор стал осторожнее – в плане чисто практическом, контрацептивном. Пока ничего, обходится.
Равиль Ахтямов строит дом в крепком, надежном месте, и он опять уже подведен под крышу, еще месяц – и новоселье.
Шура ждет суда (как и прочие) и пока занимается домашними делами.
Тимур Саламович в считаные месяцы одряхлел и, главное, потерял интерес к своей коллекции. Раньше он часами мог рассматривать кинжалы, сабли, палаши и ятаганы, а теперь неделями не открывает заветную комнату. Иногда все-таки отомкнет, зажжет свет, посмотрит издали, поморщится и
