Телерадиокомитет назывался теперь телерадиокомпанией, от местного исполкома, как органа власти, не зависел – по причине упразднения исполкомов[7], но оставался по- прежнему государственным. Уже провели акционирование, уже появилась реклама, телевидение и радио переходили на коммерческие рельсы. Колю, надо отдать должное, охотно взяли. И первое же его рабочее утро началось с планерки у того самого Жилки. И тот говорил, как и прежде, долго, тягостно, нудно. Говорил примерно так:
– Мониторинг показывает, что люди ждут он нас новых форм, новой подачи материалов, у нас сильнейшая конкуренция центральных каналов, но при желании мы можем вполне успешно занять свою лакуну, если не будем постоянно ссылаться на недостатки технического оснащения, как некоторые, а проявим фантазию, смелость, достойную нашего времени гласности и кардинальных перемен. Легче всего ссылаться на то, что слишком много студийного времени и слишком мало репортажей, оперативной съемки. ПТС все в заявках пишут, синхрон всем давай![8] Поехать и снять дурак сумеет. А проявить воображение? Человек может сидеть вообще один в студии, но если он говорит свежо, увлекательно, интересно, его будут смотреть и слушать. Поэтому вопросы, которые у вас возникают, надо адресовать в первую очередь к себе. Будьте смелее, инициативнее – и зритель потянется к экранам, и пойдут рекламодатели, которые убедятся, что мы даем достойный эфир.
Коля изумлялся, думая: как может человек так откровенно пародировать сам себя, как хватает Жилке совести, вернее – несгибаемой бессовестности не думать о том, что этим же людям совсем недавно он говорил совсем другое?
Впрочем, то же самое, если вдуматься.
– Бессмертный он, что ли? – спросил тогда шепотом Коля у соседа по стулу Олега Зоева, бывшего заместителя главного редактора отдела пропаганды, а теперь старшего менеджера коммерческо-рекламного отдела, только что созданного.
– Съедят, – уверенно ответил Олег.
– Кто?
– Да хоть я.
И съел Олег, действительно, Жилку, через полгода, отправив его, как он сказал, похохатывая, на незаслуженный отдых. А еще через год съел и Колю. Причем без глупых формальностей – не как в советское время, через последовательную систему выговоров в приказе, порочащих записей в трудовой книжке и давления по профсоюзной и партийной линиям. Просто после очередного горячего разговора с Зоевым, когда тот завернул еще один новаторский проект Коли, Иванчук взбесился, наговорил Олегу правдивых неприятностей, тот выслушал, улыбаясь и поигрывая ручкой, а потом сказал:
– Не нравится со мной работать? Так иди на х..!
Это было неожиданно.
Коля заглянул в глаза Зоеву, ожидая увидеть ту же двойственность, которая ему чудилась в глазах Жилки: король вещает, а шут кривляется и высовывает язык. Ничего подобного, Зоев не находил нужным что-то прятать, смотрел просто, нагло и насмешливо.
– То есть ты меня увольняешь? – растерянно спросил Коля.
– Вот именно.
– А ведь ты, Олег, меня боишься. Ты боишься, что я тебя вытесню. Потому что я умнее и в телевидении понимаю раз в десять больше тебя.
Иванчук не ждал, конечно, что слова правды поразят Олега, как молния, но надеялся – хотя бы смутят.
Не смутили. Олег засмеялся и сказал:
– Вот иди и умничай в другом месте. Боюсь я тебя или нет, а лишнего геморроя мне не надо.
– Ну и сволочь же ты, оказывается, – печально сказал Коля.
– В этом мое преимущество, – кивнул Олег. – Еще есть вопросы?
А теперь Зоев – особа, приближенная к губернатору, воротила в мире местной политики, депутат, особняк себе за городом построил и, говорят, установил на телевидении полную диктатуру и работников оценивает исключительно по степени личной преданности к нему, Олегу Валентиновичу.
Тьфу.
Крошка щебенки попала прямо в рот, Коля сплюнул, сел на травяной пригорок, закурил.
– Огород городишь? – спросил его шут Иванчук.
У каждого ведь есть свой шут (и у Олега Зоева тоже все-таки был, просто у него шут слился с хозяином), который любит задавать королю каверзные вопросы.
– Да, горожу огород. Вернее, огораживаю дом, – ответил король Иванчук.
– Дом старый, а забор новый, это будет смешно. Тогда уж и дом почини.
– И починю.
– Не починишь, – дразнит шут Иванчук. – На самом деле самое правильное: бежать отсюда, куда глаза глядят. Ничего, и без тебя проживут. И умрут тоже без тебя. Ты сам-то живой еще?
– Конечно, – уверенно отвечает король Иванчук.
– Черта с два! – не верит шут Иванчук. – Ты пришел к Лиле уже полудохлый. И остался с ней потому, что она начала умирать. И оказалось, что ты хоть кого-то живее, и ты сразу нашел смысл жизни. Вместо того чтобы все начать сначала. Почему ты так быстро и легко, нет, не просто быстро и легко, а охотно, почему ты так охотно проиграл свою жизнь, Иванчук?
– Я ничего не проиграл, – отвечает Иванчук, – потому что не собирался ничего выигрывать.
– Врешь! Собирался – еще как! Вы все собирались. Вы собирались по трое, по пятеро и даже по десятеро и даже по стотеро и тысячеро! И даже по пятитысячеро! Я тебе больше скажу, Иванчук, вы собирались по стотысячеро и по миллионеро!
– Таких слов нет, Иванчук.
– Любые слова есть, Иванчук, если быть смелым и не бояться их употреблять или придумывать. Ты трус, Иванчук, и ты ленив, как все поколения, из которых ты произошел, после первого же щелчка по носу ты поднимал руки, ты обижался, ты говорил: я так не играю. А они так – играют, Иванчук! Потому что это на самом деле жизнь, а не игра, Иванчук, ты от жизни отказался, а не от игры.
– Не понимаю, что ты хочешь сказать? – морщится Иванчук от дыма сигареты и от туманных слов.
– Ты все понимаешь, – хихикает шут. – Иди, например, к Зоеву, дай ему по морде. Или – в Сарынске за последние годы открылись две частные телекомпании, почему тебя там нет? Или почему ты не открыл третью? Почему не утер нос Зоеву и всем остальным?
– Отстань! – Иванчук щелчком направляет окурок туда, где предположительно находится шут, то есть ровно напротив. – Мне работать надо!
– Не надо! Зачем огораживать дом, в котором ты не собираешься жить?
– Другие будут жить.
– Ага, все-таки не будешь! – злорадно кривляется шут.
– Я этого не сказал!
– Сказал! Ты сказал – другие!
– Я имел в виду…
– После уроков будешь рассказывать, что ты имел в виду, – вдруг обрывает шут. Так любила подлавливать запинающихся учеников химичка Ангелина Борисовна: ошибешься, хочешь исправиться, но она не давала, сажала на место, с удовольствием выводила двойки – особенно примерным ученикам. Зачем и почему она так делала, бог весть, много вообще в прошлом осталось непонятного, неразгаданного – за ненадобностью, впрочем.
Иванчук встает и берется за лопату. Вычерпывает из ямки щебенку, отбрасывает, потом опять долбит ломом. Начинает все больше удовольствия получать от однообразной работы. Однообразная жизнь тоже может оказаться приятной, вот о чем он не знал раньше, как и о многом другом.
Когда Коля узнал, что Лиля вернулась в Сарынск с дочкой тринадцати лет, то, конечно, тут же перед нею явился. С бутылкой коньяка, с цветочком, гордясь своей стройностью и моложавостью, был почти уверен, что она ахнет и скажет: «Иванчук, какой ты стал! Прямо как будто вырос! Надо же, как меняются люди…»
А сам очень боялся, что она постарела и подурнела.
