– Ясно. Документы, пожалуйста.
– Они у меня дома, сейчас принесу.
– Зачем? – с нехорошей заботливостью спросил Терепаев. – Зачем трудиться? Личность мы твою и так установим – в райотделе. Прошу в машину!
Лев Ильич, будучи приятелем Терепаева, вступился:
– Слушай, ты зря. Он...
– Лев Ильич, я удивляюсь! – перебил Терепаев. – То человека крадешь, то жулика выгораживаешь! А ты не смотри так, не смотри, не подействует! – посоветовал он Нестерову. Но какая-то мысль его все-таки встревожила, он пошел к машине Александра Петровича Мишакова, который уже готов был увезти брата.
– Не возьмете пассажира?
– Куда? – спросил Александр Петрович.
Терепаев заглянул в машину: на заднем сиденье развалился Мишаков-старший, на переднем – его жена. Некуда действительно.
– Ладно, садись ко мне! – приказал Терепаев Нестерову. – Но сзади и чтобы без фокусов!
Нестеров, пожав плечами, сел в уазик Терепаева. Они тронулись. Однако буквально через минуту Терепаев, не оборачиваясь и остерегаясь смотреть в зеркало заднего обзора, сказал:
– Прекрати!
– Я ничего не делаю.
– А почему болеть начало?
– Не знаю.
Терепаев поморщился.
– Вот зараза... Ты меня так угробишь, пока доедем! А ну, вылазь из машины! – ударил он ногой по тормозу.
Нестеров не заставил себя уговаривать и вышел.
Терепаев вытер холодный пот со лба.
– Фу... Сразу легче стало! Ничего, еще увидимся.
Он уехал, а Андрей Ильич сказал уважительно:
– Ловко вы его!
– Да ничего я не делал! – сказал Нестеров, который в отличие от большинства целителей не любил приписывать себе то положительное, что произошло с больным.
– А что это тогда? – не унимался Шаров.
– Самовнушение.
– Вот! Так и надо действовать! – тут же сделал Андрей Ильич вывод в свою пользу. – Зовем самого большого начальника, а вы сначала делаете ему плохо, а потом делаете так, чтобы он себе самовнушил, что ему будет хорошо только тогда, когда он нам сделает хорошо! Гениально!
Лев Ильич посмотрел на брата с печалью.
А Нестеров никак не посмотрел. Он сунул руки в карманы и ушел в ночь.
Братья с грустью разглядывали упавший сверток, из которого высыпались деньги.
– Теперь еще хуже будет, – сказал Лев Ильич.
– Хуже некуда, – утешил его Андрей Ильич.
Глухая ночь настала.
Нестеров в своем доме стоит перед зеркалом.
Он стоит перед зеркалом и говорит:
– Тяжелая теплая рука поднимается... Поднимается...
И рука в самом деле поднимается. Но Нестеров недоволен. Он сжимает ее в кулак, хочет ударить о стену. Но передумывает, опускает и, отвернувшись от зеркала, спрашивает ночь за окном:
– Что я тут вообще делаю?
Ночь не ответила – и мы промолчим.
Мы скажем только, что не одному ему не повезло. Ну да, был он сегодня не в своей тарелке. А Шаровы, что ли, в своей? А тот же Мишаков, которого приняли за другого Мишакова? А Вадик, ревнующий Нину? А Нина, которую пригласили для увеселения постороннего мужчины? А Шура, которой только зря разбередили одинокую душу? Все были не в своей тарелке, потому что и Анисовка не в своей тарелке. А Россия, что ли, извините за публицистику, в своей тарелке – с этим сонмом людей, которых принимают за других, с этой куплей-продажей ради якобы святого и якобы святым ради купли-продажи и прочими вывертами? И это очень грустно, хотя и не трагично пока. Терпимо пока. Посмотрим.
Глава 3
Наведение тумана
Геодезистам Гене и Михалычу отвели пустующий дом для проживания. Доброта со стороны местного начальства какая-то даже непонятная. Мудрый Михалыч, выпивая после рабочего дня, изрек:
– Когда не знаешь, как отнестись к чему-то, не относись никак.
Поэтому они не стали доискиваться причин благорасположения, а просто устроились, радуясь удобствам, в том числе старому телевизору, газовой плите и холодильнику. Все это украсило и облегчило их жизнь. Само собой, такие перемены нельзя было не отметить. Михалыч и Гена отмечали три дня подряд.
Утром четвертого дня Михалыч, проснувшись и почесывая щетину, сказал:
– Ну, всё. Последнюю вчера прикончили. Пора работать.
Гена, не поднимая головы от подушки, сонно пробормотал:
– Я смотрю, Михалыч, ты хоть в возрасте, а здоров выпить!
– Опыт, – с гордостью трудяги отозвался Михалыч. – Когда я Нурекскую ГЭС проектировал, нам однажды с самолета ящик водки сбросили. Гуманитарная помощь, потому что мерзли мы очень. По ночам особенно.
– Ящик? И не разбился?
– На парашюте, само собой. Двадцать бутылок, значит. А нас трое. Ну, мы сели и... Не сразу, конечно, за два дня. Но пока не усидели, не успокоились.
– Живы остались?
– Как видишь. – Михалыч тяжело поднялся с постели, подошел к холодильнику, открыл дверцу и вдруг застыл.
– Ты в магазин вчера ходил? – спросил он Гену не оборачиваясь.
– Нет.
– А я?
– Тоже нет. А что? – приподнялся на локте Гена.
– А то!
И Михалыч распахнул дверцу, чтобы Гене было видно.
И Гена увидел в холодильнике несколько бутылок, выстроившихся в боевой ряд.
Он обрадовался и тут же испугался:
– Сопьемся на фиг!
– Я всю жизнь спиваюсь и не спился, – успокоил Михалыч. – Но можно, конечно, и проигнорировать! Он захлопнул дверцу.
– Ты чего? – вскрикнул Гена с таким отчаянием, будто дверца закрылась навсегда или будто сейчас ее откроют, а там ничего нет, показалось.
Он вскочил, подбежал, распахнул: всё на месте, не показалось. Гена рассмеялся с облегчением.
– Одним днем больше, одним меньше – какая разница! – заключил Михалыч, доставая холодную, запотевшую бутылку, а Гена сглотнул обильную слюну, которая неизвестно откуда появилась в его только что сухом горле.
Но это, конечно, только присказка, а речь пойдет совсем о другом.
Речь пойдет совсем о другом.
Началось это другое на сарайском рынке, где учительница-пенсионерка Липкина торговала сметаной
