него документов не было. А она хотела работать только вместе с ним. И устроились наконец на швейную фабрику, она работницей, а он грузчиком под ее поручительство, пообещав, что ему скоро пришлют документы.
– Чего надо? – без вежливости спросил Петр.
– Ничего! – сказал Фарсиев. – Живите спокойно, мы вас больше не тронем.
– А меня и не трогали, – ответил Петр.
– Разве? – удивился Фарсиев своей замечательной улыбкой. – Тогда мы сейчас тебя тронем, чтобы никому не обидно, а потом уже больше не тронем.
И тут же кто-то шустрый и гибкий, чтобы похвалиться перед Фарсиевым, набежал на Петра – но отскочил, как от резиновой стены.
– Тебе же хуже! – пожалел Петра Фарсиев, доставая левой рукой ножик, чтобы им пугать и сдерживать Петра, а правой рукой его свободно бить.
Но Петр выбил ножик и сразу три зуба из замечательной улыбки Фарсиева.
Однако он не хотел дальше драться и сказал:
– Разойдемся, ребята!
Ребята не разошлись, бросились на него.
Петр лениво, словно в дреме, вялыми руками отмахивался, не сходя с места и даже не чувствуя своей силы, от которой летели в разные стороны грабиловские мужики.
– Ладно, – сказал справедливый Фарсиев. – Квиты. Но зубы я за твой счет вставлю, падла.
– Обойдешься, – сказал Петр.
На этом и кончили.
Конечно, мира в душах грабиловских мужиков не было. Еще не раз они как напьются, так идут к ППО, вызывают Петра на бой. Если он дома – выходит; его ругают и обзывают, но до боя не доходит: размягчают грабиловцев неинтересные задумчивые глаза Петра. Если же его дома нет, бить других они тоже не решаются, твердо понимая, что Петр не простит и накажет сильнее, чем за самого себя.
В общем, потихоньку соседство наладилось, отчужденное, холодное, но – мирное.
Петр и Лидия работали.
Володька в отце души не чаял.
Николавна тоже простила Петру, что он стал вместо Сергея, чувствуя к нему человеческое чувство; материнского же почувствовать уже ни к кому не была способна после того, как Сергей, выбросивший в пьяном буйстве жену из вагона, вспомнил, что не утолил перед тем, как ее выбросить, любовную жажду, и в нем зачесалось нестерпимо, и, не умея себе отказывать, он повалил мать – правда, тоже пьяную…
Без всякого насилия над собой Петр словно уничтожил память о своем прошлом, все растворилось в изумлении перед любовью Лидии.
– Ты это… – говорил он Лидии ночью, когда Николавна и Володька спали, говорил он Лидии, с тихим плачем и тихим смехом неутомимо и нежно целующей, грызущей осторожно белыми зубами соски его грудей, – ты это… ты чего? я не баба тебе, хотя приятно, конечно. Ты зачем так? Нервы испортишь от этих эмоций, нельзя так.
– Нельзя, – соглашалась Лидия, – нельзя, а не могу… – и стискивала его, косточки в ее плечах хрустели от этого.
Она красивая была.
А за занавеской темно было.
Петр купил фонарик.
Зажжет, наставит на лицо Лидии, гладит пальцами лоб, брови, щеки и губы.
Лидия целует его гладящие пальцы.
И невообразимо хорошо Петру и очень грустно от предчувствия, что чем сильней он привязывается к этой женщине, тем быстрее придет день, когда он от нее уйдет, она же – другого устройства и не разлюбит его уже никогда. Жалко ее становилось.
– Боже ты мой, – говорил Петр в такой тоске, что слезы капали из его глаз.
Понимала Лидия или нет эти слезы, но тоже начинала тихо плакать, и они плакали как брат и сестра, дети, которых обидел или напугал кто-то взрослый, напугал просто так, из озорства, не уважая и не видя в детях людей, а видя только детей, которых так смешно и весело пугать, – гордясь, что вот его-то, взрослого, никто уже так глупо не напугает!
И эта запредельность взаимопроникновения не только Петра приготавливала к безнадежному будущему, но и Лидию. Каждую ночь поэтому она старалась длить до утра, не уверенная, что будет и другая ночь.
11
Однажды Лидия закончила работу, а Петр еще нет. Так бывало уже.
– Я тебя жду, – сказала Лидия.
– Я не скоро еще, – сказал Петр, хотя работы у него оставалось мало. Лидия это видела, да и он не скрывал.
Лидия молча пошла, и ушла, и уехала.
Володька встретил ее с несчастием в глазах.
– Ничего… – сказала она, погладив его по голове.
Николавна заголосила:
– У-би-и-ли! А я и зна-а-ала! Сы-ы-ночи-и-ик! Да и Пе-е-ети-инь-ка-а! – проталкивала старуха слова сквозь плач.
– Сдурела?! – крикнула Лидия. – На вторую смену остался, утром будет!
– А чё ж ты? – спросила старуха, тут же перестав плакать.
– А чё я?
– Ну, и я ничё. Поговорили…
Петр, подтверждая свою свободу, посягновение на которую ему почудилось в уверенных словах Лидии, что она его ждет, зашел в вокзальный ресторан – выпить. Посетителей для еды в ресторане не было из-за дороговизны, были только выпивающие.
Впрочем, не рассиживались. Подойдут к стойке буфета, выпьют – и уходят, на ходу закусывая куском хлеба или конфетой.
Водку разливала женщина. Не такая красавица, как Лидия, но моложе, ярче, с утомленным хамством в глазах. Петр сидел на высоком стуле, пил и смотрел на нее.
– Не хватит тебе? – спросила она.
– Мне никогда не хватит, – сказал Петр. – Тем более разбавленная водка-то у тебя.
– Какая есть, – сказала женщина, не считая нужным стесняться его. К тому же она ждала заигрываний от мрачного красавца, но не дождалась, вот и поддразнивала его.
– Ты перестаралась, – сказал Петр. – У меня голая вода. – И протянул ей стакан. Он хотел пошутить.
Женщина из его рук понюхала содержимое стакана и пробормотала:
– Что-то уж совсем, в самом деле… – Но тут же прикрикнула на Петра: – Нажрался и выдумывает тут! Катись отсюда, дерьмо!
Петр посмотрел на нее внимательно – и вдруг, словно сами собой, сказались слова:
– А ну-ка, налей-ка, девушка, воды. Простой воды налей мне.
– Водой не торгую.
– Неужто?
Петр сам зашел за стойку, налил воды из крана, который был под прилавком (для мытья стаканов), и отошел. Вид у него был трезвый, и буфетчица, хотевшая сперва кликнуть милицию, решила подождать.
Странный парень какой-то.
Меж тем в ресторан торопливо вошел мужчина – приготовив заранее в руке деньги.
– Выпей, друг, мою долю! – сказал ему Петр задушевно. – Что-то не лезет в меня уже.
В России водкой из чужих стаканов не брезгуют и таким неожиданным предложениям не удивляются.
Мужчина под взглядом буфетчицы, знающей, что в стакане вода, выпил одним махом, заморщился, замахал ладонью перед ртом. Она сунула ему кусок хлеба, он торопливо стал жевать.
