засмеяться и невозможности это сделать.
Тут они и увидели Кислейку.
– Задавить бы дурака, – сказал Торопырьев. – Зря только землю топчет.
– Давить подождем. А – напугаем, – сказал шофер.
Дорога была под горку. Шофер сбросил газ, и машина бесшумно покатилась самокатом. Подъехала чуть не вплотную к Кислейке – и тут шофер дал мотору холостых оборотов, двигатель взвыл, шофер нажал на тормоз, но не учел скользкости дороги – сбитый Кислейка упал.
Не успели Торопырьев и шофер испугаться, он вскочил и замахал руками, крича:
– Куда ж ты едешь, так твою так?! На людей едешь? Сукин ты сын! И ты сукин сын! – назвал он отдельно, разобрав, что в машине двое.
– Заговорил! – удивился шофер.
– Это мы еще разберемся! – сказал Торопырьев. – Кто заговорил, а кто нарочно молчал и под дурачка прикидывался! Садись! – открыл он дверь, приглашая Кислейку.
Но Кислейка стоял с таким видом, будто желал заглянуть сам себе в рот и увидеть, что там произошло. В ответ на предложение Торопырьева он сказал:
– С активностью, соответствующей текущему моменту и требованию времени! – свистнул, гикнул и помчался обратно в Полынск.
Происшедшее он связал не с машиной, а с тем, что произошло в церкви.
Вот и явился и сидел на паперти, неизвестно чего ожидая.
Приезжие расспросили его, он отвечал охотно, но бестолково.
Несколько раз заставили его повторить и насилу наконец поняли, что случилось.
Дома ни о. Сергия, ни Диомида не застали. Что ж, с пустыми руками возвращаться? Позвонили в епархию, доложили, что выяснение обстоятельств и розыск священников займут несколько дней. Им велено было разобраться во всем дотла – чего они и сами желали.
Звали их Иван и Яков, были они братья.
Оказался в Полынске и шофер Торопырьева Василий Ельдигеев. Дело в том, что Торопырьев, окончательно разозлившись, выгнал его из-за руля и приказал идти пешком в наказание за пьянство (учуял-таки), за вредительство (лампочки разбил) и за хулиганство (человека чуть не задавил). Обиженный Василий решил жаловаться, а в Кузбашах ведь на Торопырьева управы не найдешь, надо в Полынск возвращаться, тем паче – ближе. И он пришел к шурину, рассказал ему про свою обиду. Шурин сочувствовал и кричал, что сейчас же пойдут не к властям, на которых нечего надеяться, а прямо в суд подавать на Торопырьева заявление за оскорбление личности. Кричать кричал, а в суд не вел, все подливал родственнику, жене его это надоело, она выгнала обоих. Они пошли тогда в столовую при гостинице: место теплое, знакомое, там всегда своих много.
В эту же столовую зашел погреться и Кислейка, потому что все-таки не мог терпеть холода до бесконечности, особенно стал мерзнуть после того, как заговорил.
Там же оказались Петр, о. Сергий и Диомид.
Туда же зашли, устроившись в гостинице, братья Иван и Яков.
Был там и Павел Ильин, тот самый, по кличке Илья, который не способен был пить (считая по-прежнему виновным в этом колдовстве Петра), но обойтись без атмосферы веселья не мог и ежедневно заходил сюда, завидуя, как пьют другие.
Заглянул сюда и учитель полынской школы Андрей Янтарев, тоскующий от провинциального своего одиночества; обычно он брал у буфетчицы Клавы бутылку, завернутую в газету, имеющую форму кулька (студенческая еще уловка), но на тот раз увидел, что никого из родителей его учеников нет, захотел выпить здесь, среди людей, а не дома, среди пустых стен.
С утра сидел здесь неизвестный человек в меховом пальто, о чем-то думал, выпивая шампанское, чему Клава очень удивлялась, – никто в Полынске не станет пить зимой шампанское, разве только на свадьбе для порядка. Человека звали Анатолий, и был он вор. Проезжая через Полынск в поезде Москва – Туруханск, он очень удачно попятил чемодан, в котором, кроме небольшого количества денег, оказались несколько десятков коробочек с наручными электронными часами – на коммивояжера какого-то напал, очевидно. Выкинув чемодан, Анатолий спрятал часы в свою сумку и пошел в вагон-ресторан отметить удачу. За сумку не беспокоился: в купе с ним ехали старуха да молодая мама с грудным младенцем. Однако вернувшись, не обнаружил ни мамы, ни младенца, ни своей сумки.
– Только что сошли, – сказала старуха. – Я дремала, а они, чую, собрались и пошли.
Часы – черт с ними, но в сумке он, дурачина, оставил документы, деньги, обратный билет Туруханск – Москва. Значит, пока не заехал слишком далеко, следует сойти – и подумать, как быть дальше. Денег у него осталось как раз на шампанское, вот он его и пил, со скукой разглядывая присутствующих, понимая, что клиентов средь них он не найдет.
Был здесь еще со вчерашнего вечера Никита Кузовлев, рыбак. Как и Анатолий, он оказался в Полынске случайно и вынужденно. Он ехал в поезде Владивосток – Москва. Он был рыбак, за путину заработал много денег и хотел было уже ехать на родину, в Вологду, но ему предложили выгодную судоремонтную работу. Зима длинная, успею нагуляться, подумал Никита, а вот еще подмолочу – и куплю себе наконец машину!
Подмолотил, сел в поезд – и оказался в одном купе тоже с рыбаками. Если бы это были летчики, космонавты и даже хоть сам футболист Олег Блохин, которого Никита боготворил единственного из людей, он утерпел бы. Но оказаться вместе с товарищами-рыбаками и не выпить… Стали выпивать. На перегоне Файсарга – Дрочи один из рыбаков обиделся на собутыльников, что они кто по три, кто по пять путин отходили, а он пятнадцать отломал! – и начал их за это бить. Милиция его сняла. Второй пошел в Новосибирске за сигаретами, потому что в вагоне-ресторане не оказалось сигарет с «фильтрацией», как он выражался, а ему хотелось именно с фильтрацией. В буфете вокзала он увидел сигареты, их продавали в общем порядке с едой и напитками, рыбак был хоть и промысловик, а совесть знал, встал в очередь и, пока двигался в очереди, увидел сельдь, ту самую тихоокеанскую сельдь, тонны которой переворошил он разъеденными морской солью руками. Он умилился. Ему даже показалось, что он в лицо знает эту селедку, особенно вот ту – жирную, толстобокую, гадину такую, отсвечивающую синевой. Ему гордо стало, что вот его труд попал к сухопутным людям и они его едят. Он взял селедку, чтоб показать ее людям и рассказать о тяжелом труде рыбаков, чтобы увидеть признательность людей. Но, подняв селедку, принюхался и обнаружил, что она насквозь протухла. «Ах вы, гады! – зарычал рыбак. – Там люди тонут и стонут, гибнут и задыхаются от пота, ловют ее для вас, а вы что делаете? Там люди исчерпали уже запасы океана во вред экологической обстановке, они дарют вам уникальную рыбу на ваш стол вместо Красной Книги, где ее место, чтобы вам, сукам, животы набить, – а вы что делаете?» И он стал швырять селедку с подноса на пол, стал бить витрины и сердиться все больше и больше. Излишне говорить, что в поезд он не вернулся. Третий попутчик Никиты на какой-то большой станции увидел в окне стоящего по соседству поезда красавицу, собрал вещи и пошел к ней. Добился ли он успеха – неизвестно, поезд тот был обратного направления.
А Никита, начав пить, уж не мог успокоиться. Деньги свои он предусмотрительно вручил проводнику, рассудив, что тот – лицо ответственное и от вагона никуда не денется, – с условием, что проводник в любое время дня и ночи достанет ему выпивку. И тот доставал – вплоть до самого Полынска. Поздним же вечером, когда поезд остановился в Полынске на полторы минуты, Никита проснулся и бросился к проводнику. Проводник сказал: извини, брат, все кончилось, и у других проводников нет, и в вагоне-ресторане нет. Умру! – взмолился Никита, действительно умирая с запойного похмелья. А вот там, кивнул проводник на вокзал, достать можно, только я от вагона отойти не могу, сбегай сам, поезд полчаса стоять будет, пути не дают.
Никита, схватив сколько-то денег, побежал, не одеваясь, мыкался по вокзалу, его направили в столовую, там он купил водки, выбежал на перрон – перрон был пуст.
Тогда Никита вернулся в столовую, напился водки и уснул в углу, на полу, никем не замеченный. Когда же проснулся, в столовой уже был народ, и опять его никто не заметил, и опять он напился, и опять заснул.
Сидел здесь еще юноша Аркадий. Он был киномеханик. Он любил стоять в дверях перед сеансом и смотреть, кто приходит в кино. Так он влюбился в девушку Алену, которая была еще школьница. Понимая, что он не имеет права любить ее, несовершеннолетнюю, он решил молча ждать. Он узнал, что она больше
