торжества.
Тем временем лорд представлял Остермайеров профессору физики, который, поблескивая глазами, сказал, что, поскольку он единственный, кто по-настоящему увлекается скачками среди профессорско- преподавательского состава, его привлекли к церемонии внесения флага, несмотря на то что на ипподроме оказалось человек пятьдесят студентов, готовых принять участие в этом мероприятии любой ценой.
— Дерек закончил университет, — тут же сказала Марта для поддержания разговора.
Профессорский взор скосился в мою сторону.
— Какой университет?
— Ланкастерский, — коротко ответил я, вызывая тем самым смех. Все сразу же вспомнили длившиеся долгие годы войны Алой и Белой розы между Йорками и Ланкастерами.
— И какое же отделение?
— Независимые исследования. Его внимание резко возросло.
— Что такое независимые исследования? — спросил Харли, видя его заинтересованность.
— Студент сам составляет себе программу и придумывает основную тему, — объяснил профессор. — Такое отделение существует только в Ланкастерском университете, и на него принимают лишь по восемь студентов в год. Слабовольным или слабохарактерным это не под силу.
Найтвуды с Остермайерами молча слушали, и я почувствовал некоторое смущение. «Тогда я еще был молод», — думал я.
— Какую же тему вы себе выбрали? — поинтересовался профессор, теперь уже с любопытством ожидая ответа. — Что-нибудь связанное с лошадьми?
Я покачал головой.
— Нет... э... «Причины и следствия войн».
— Мой дорогой друг, — с теплотой в голосе обратился ко мне лорд Найтвуд, — за обедом вы сядете возле профессора.
Он почтительно удалился, уводя с собой свою супругу и Остермайеров, а оставшийся со мной профессор спросил, что меня привлекает в скачках.
Не знаю, намеренно или случайно Кларисса была на расстоянии, неудобном для беседы со мной на протяжении всего обеда, и я не делал никаких попыток заговорить с ней. Обед фактически закончился во время или сразу после первого забега, несмотря на то что всех приглашали вернуться к чаю. Я провел день за привычным для себя занятием — наблюдая за тем, как лошади разминались, становились на дыбы и состязались в силу своих природных данных. В каждой из них была заложена воля к победе, но у некоторых она выражалась сильнее: чаще всего в яростную борьбу вступали и выходили победителями те, что были подвержены непреодолимым порывам вести за собой дикий табун. Спортивные обозреватели часто называли это боевым духом, однако корни уходили глубже — к генам, к инстинкту, к чему-то первозданному, подобно так легко пробуждаемой в человеке воинственности, явившейся основной причиной войн.
Я не отрицал мысли о том, что благодаря силе инстинкта сражаться и побеждать я стремился к борьбе на скачках, будучи ярым противником смертоубийства. Сублимация — вот как, без сомнения, назвали бы это мудрецы-ученые. Мы с Дейтпамом одинаково примитивно хотели быть победителями.
— О чем вы думаете? — услышал я возле самого своего плеча.
«Я бы узнал ее голос где угодно», — подумал я. Повернувшись, я встретился со спокойным и в то же время несколько встревоженным взглядом леди Найтвуд. Ее светскость безошибочно угадывалась в гладко уложенных волосах, аристократических чертах и стиле одежды, и лишь глаза слегка выдавали пылкую натуру.
— Думаю о лошадях, — ответил я.
— Мне кажется, вы удивлены тем, что я сегодня пришла сюда, хоть и узнала вчера вечером о том, что вы не только приедете на скачки — этого в общем-то можно было ожидать из-за участия Дазн Роузез, — но и будете у нас на обеде...
Она замолчала в некотором замешательстве.
— Я не Гревил. Не думайте, что я такой же, как он, — сказал я.
Она поморгала ресницами.
— Вы чересчур проницательны. — Она немного поразмыслила. — Ну что ж, мне действительно хотелось побыть рядом с вами. Меня это как-то утешает.
Мы стояли возле парапета парадного круга, наблюдая за тем, как участники очередной скачки водили по нему своих лошадей. Забег на приз Йоркского университета должен был быть следующим, а тот, в котором участвовал Дазн Роузез, еще через два, так что никто из нас никуда особо не торопился. Вокруг стоял шум собравшейся толпы, к которому прибавлялся стук копыт проходивших мимо лошадей, и, тихо разговаривая, мы чувствовали себя в уединении этого пространственного оазиса, где нас никто не мог подслушать.
— Вы все еще злитесь на меня за то, что я вас ударила? — спросила она с оттенком горечи в голосе, так и не услышав моей реакции на ее последние слова.
— Нет, — ответил я с легкой улыбкой.
— Я и вправду решила, что вы грабитель.
— А как бы вы объяснялись с полицией, если бы они приехали?
— Надеюсь, до меня бы дошло и я удрала бы до их появления, — сказала она с грустным вздохом. — Гревил говорил, что если мне всерьез придется воспользоваться кийогой, то надо сразу убегать, не думая о том, что случилось с моим обидчиком, однако он не предполагал, что это может произойти в его собственном доме.
— Меня удивляет, что он подарил вам такое оружие, — мягко заметил я. — Разве это не противозаконно? Он же судья.
— И я тоже судья, — вдруг сказала она. — Мы и встретились с ним впервые на совещании полицейского суда. Я не узнавала, считается ли применение кийоги нарушением закона, но наверняка предпочла бы предстать перед судом за незаконное ношение и применение оружия, чем оказаться жертвой физического насилия, с которым мы сталкиваемся каждую неделю.
— А откуда он привез ее? — поинтересовался я.
— Из Америки.
— Она и сейчас с вами?
Кивнув, она показала на свою сумочку.
— Это теперь стало привычкой.
«Она, должно быть, младше своего мужа лет на тридцать», — почему-то вдруг подумал я, и мне было известно, какие чувства она к нему испытывала. Я еще не разобрался, нравилась она мне или нет, но отдавал себе отчет в том, что между нами возникла какая-то таинственная близость, не вызывавшая у меня отрицательных эмоций.
Появившиеся жокеи стояли маленькими группками в окружении владельцев лошадей. Николас Лоудер был по-прежнему в компании все того же крепкого коренастого мужчины в темном костюме с болтавшейся на лацкане розовой картонной эмблемой клуба.
— Дазн Роузез, — начал я, глядя, как Лоудер беседует с хозяином и жокеем, — это его в вашу честь назвали «дюжина роз»?
— Господи, — смущенно сказала она. — Как же...
— Я положил ваши розы на гроб во время службы.
— Боже мой... — еле слышно пролепетала она от подступившего к горлу кома, и ее губы задрожали. — Я... не могу...
— Скажите, а почему Йоркский университет решил назвать скачку своим именем? — спросил я как ни в чем не бывало, давая ей возможность прийти в себя.
Она сглотнула, пытаясь вернуть самообладание и успокоиться.
— Простите. Я ведь могу оплакивать его только в душе, не показывая виду никому, кроме вас. Это так угнетает меня, что я ничего не могу с собой поделать.
Помолчав, она ответила на мой праздный вопрос:
— Руководители соревнований хотели поддержки городских властей и деловых кругов. Некоторые важные персоны в университете не хотели принимать в этом участия, но Генри переубедил их. Мы с ним
