Впервые он по-настоящему понял, как сильно ее любит.
– Ну, пойдем же, – снова сказал он. Она повернулась к нему.
– Если можно, оставьте меня на десять минут. Мне хотелось бы немножко побыть совсем одной.
Он поглядел ил часы и зашагал назад, чувствуя, что больше не в силах сдерживаться. Теперь он уже почти не сомневался. Через десять минут он вернется. И тогда, если она еще что-нибудь придумает, он, пожалуй, свернет ей шею.
Но ведь она может броситься в море! Он кинулся обратно, остановился, и горячие слезы обожгли его веки. Разве это не лучший выход для бедной девочки? Затем он увидел, как она быстро шагнула к воде, снова побежал – и снова остановился. Она не собиралась бросаться в море; она опять отошла к тумбе и по-прежнему смотрела на воду.
Она не бросилась в море. Она только вынула из-за корсажа нож и уронила его в воду. Это был небольшой нож, но очень острый, с узким отточенным лезвием.
Больше он ей не понадобится. Теперь Генри, наверно, будет защищать ее от всех самцов, кроме самого себя; в обмен на эту защиту она и продала ему свое тело. Теперь она должна выполнить условия сделки. Ее физическая девственность, если это то, что ему нужно, принадлежит ему, раз он ее купил.
А для нее она утратила всякую святость, всякий смысл. Она стала товаром.
Только один-единственный принцип, дающий право на самоуважение, уцелел после крушения ее юности: честные люди платят свои долги, не увиливая и не хныча. Генри, бледный и суровый, подошел к ней.
– Теперь ты готова, Беатриса?
Она медленно повернулась и подняла на него серьезный, внимательный взгляд.
– Да, Генри, я готова.
ГЛАВА V
Исполненный глубочайшего смирения и раскаяния новобрачный медленно спускался по лестнице.
Час тому назад его разбудил скрип открывающейся двери, и он увидел, как его молодая жена тихонько выходит из комнаты. Такой жгучий стыд он испытал только один раз в жизни, когда его наказали в воскресной школе и он в слезах прибежал домой.
Что на него нашло? Откуда взялись эти чудовищные подозрения? Как он мог подозревать девушку, чистую, как снежинка? Но еще ужаснее этих подозрений было то, чего он чуть-чуть не сделал. «Уолтер убил бы меня, – твердил он себе, – и был бы прав; я бы и сам схватился за пистолет, если бы у меня была сестра и кто-нибудь так оскорбил ее».
Какое счастье, что он заснул над этими гнусными письмами! И благодарение богу, он ничем не выдал себя на пристани прошлым вечером. Никто ничего не узнает. Ни она, ни другие не догадаются о его отвратительных мыслях, а он посвятит всю жизнь тому, чтобы искупить свою вину перед ней.
Лучшего мужа не сможет пожелать ни одна женщина.
Она была на берегу и следила за чайками тем серьезным непроницаемым взглядом, который так не вязался с ее девятнадцатью годами.
– Ты пойдешь завтракать? – вот все, что он нашелся сказать.
Не прошло и недели, а многое уже изгладилось из его памяти. Он еще смущался и у него начинали гореть уши, если что-нибудь вдруг напоминало ему о его глупых подозрениях, но он был не из тех, кто способен долго укорять себя за сделанные ошибки. В конце концов он, наверное, не единственный жених, который накануне свадьбы вел себя глупо, – а эти приготовления хоть кого выбьют из колеи. И во всяком случае все сошло благополучно: он женат, у него чудесная жена, н он очень счастлив с ней, вернее, скоро будет счастлив.
Если бы только она не была такой покорной ледышкой… Надо дать ей время, она, возможно, тоже выбита из колеи. Кто-то говорил ему, что если новобрачная очень молода и невинна, медовый месяц часто приносит некоторое разочарование. В Бартоне она станет такой же, как все.
Потом пошли дожди и принесли с собой скуку. Дома дождь ему не мешал; в любую погоду он бодро объезжал поместье, отдавая распоряжения, или, усевшись со своими собаками у пылающего камина, листал любимую книгу своего отца «Досуг джентльмена», или проверял счета, или разговаривал о политике, охоте и видах па урожаи с кем-нибудь из соседей-сквайров, или приглашал приходского священника сыграть робберок-другой. Но чем заняться в незнакомом месте, где не с кем даже поговорить, кроме женщины, которая целыми днями читает книги на чужих языках? Когда он отрывал ее от этого занятия, она отвечала ему ласково, но разговор не завязывался, и она снова возвращалась к своим французам или итальянцам.
Через две недели он спросил ее, очень ли она огорчится, если они поторопятся с отъездом. Им надо еще остановиться в Винчестере, чтобы осмотреть собор, а в Бартоне накопилось множество дел. Кроме того, может быть ей хочется поскорее увидеть свой новый дом?
– Да, конечно, очень. Поедем завтра?
Она начала укладывать вещи; он вынимал из шкафов и передавал ей одежду, которую она аккуратно складывала. На пол упал небольшой томик. Генри поднял его и рассмеялся.
– Латынь! Милая моя девочка, неужели ты еще думаешь об уроках? Не очень подходящее чтение для медового месяца.
Она замерла; в ее неподвижности была смутная угроза, и ему стало немного не по себе. Тут он вспомнил о покойном ученом и ласково обнял ее за плечи.
– Прости, любимая; я забыл, что ты читала римских авторов своему отцу.
Конечно, они тебе дороги как память о нем.
– Это были другие авторы, Генри, Я привезла книги, которые никогда не читала ему. Очень интересные – и подходящие.
