палящее солнце…
– Он понимает! Очень рад, что вы наконец что-то поняли! Просто удивительно, что вы не даете мне прибавки к жалованью, раз уж мне приходится столько понимать за вас.
– Я дам, если хотите, – невозмутимо сказал Уолтер. – Сколько?
Это, судя по всему, оказалось последней каплей. Повис снова улегся и повернулся лицом к стене.
– Еще одна глупость. Лучше поберегите деньги, чтобы купить себе приличный воскресный костюм, он вам давно уже нужен. Тогда вы, может, хоть разок зайдете в храм божий, как следует доброму христианину.
Уолтер улыбнулся.
– Вы сходите за меня.
– Не первый раз мне придется что-то делать за вас, – огрызнулся Повис.
– Да, – сказал Уолтер, – и мне не хотелось бы, чтобы он был последним.
Поэтому лежите смирно и съешьте овсянку сами, а то мне придется кормить вас с ложечки, как маленького. Помните, Повис, это приказ. Я вовсе не хочу сидеть с вами всю ночь.
Повис пробурчал что-то по-валлийски. Только родной язык мог выразить обуревавшие его чувства.
В кабинете Уолтера ждала сестра. Он с усталым вздохом опустился на стул. Поглядев на него, она встала.
– Эллен приготовит тебе чашку чая; ты совсем измучен.
– Это все Повис. Когда Фанни оставляет меня в покое, начинает он.
– Ты выяснил, что произошло?
– Да. Я забыл то, чего не должен был забывать, и он прошел восемь с половиной миль под палящим солнцем, чтобы исправить мой недосмотр, а потом бегом поднимался в гору, так как наш обед запаздывал.
– Но почему он тебя не предупредил?
– Потому что рассердился на меня. Видишь ли, я своего рода божок и не имею права ошибаться.
– Дорогой мой, это очень трогательно, но разве ты не можешь объяснить ему, что тебе было бы легче жить, если бы он сдобрил свою преданность небольшой дозой здравого смысла?
Губы Уолтера тронула обычная терпеливая улыбка.
– Нам обоим жилось бы легче, если бы в нем было меньше преданности и уэльского упрямства. Но он таков, каков есть, и нам обоим остается только терпеть до тех пор, пока однажды его больное сердце не разорвется, когда он будет оказывать мне какую-нибудь ненужную услугу. А это случится рано или поздно, и виноват буду я.
– Уолтер, не внушай себе, что всегда и во всем виноват ты. Раз он так упрям…
Он рассмеялся с легкой горечью.
– Ну, хорошо, в таком случае виновата моя несчастная судьба. Очевидно, мне суждено внушать привязанности, которых я не ищу и на которые не могу ответить. Ну, я… хорошо отношусь к Повису, за исключением тех случаев, когда он слишком испытывает мое терпение, как, например, сегодня… а он в любую минуту готов умереть за меня. И хуже всего то, что для этого нет никаких оснований. На моем месте всякий сделал бы для него то же; это было, когда он заболел в Лиссабоне. Просто я случайно оказался там.
– И просто сумел понять, а это сумел бы далеко не всякий. Ну, я полагаю, вы с Повисом сами должны устраивать свою жизнь. Но только не думай, пожалуйста, что Фанни тоже страдает от неразделенной любви. Она просто неспособна любить кого-нибудь или что-нибудь, кроме себя, – очень удобное свойство.
– Ты уверена? Если бы и я мог поверить, это освободило бы меня. Я с удовольствием отдал бы ей две трети всего, что у меня есть. Но я не хочу повторять мою ошибку… – Его голос прервался, – Такой я считал маму…
– И ты был прав!
Ее неожиданная ярость заставила его поднять голову .
– Би, неужели ты не можешь простить? Даже теперь?
– Ни теперь, ни потом. Уолтер, ты, может быть, святой – иногда я в этом даже уверена; но я не святая.
– Далеко не святой, дорогая; ты убедилась бы в этом, если бы хоть что-нибудь знала обо мне. Но с тех пор как мама умерла, я, пожалуй, понимаю ее немного лучше, чем ты. Прежде она казалась мне такой же, как тебе.
– А теперь?
– А теперь она для меня – бедная тень, бродящая в преддверии ада и молящая о прощении. Тень женщины, которая была жертвой Афродиты Кипрской.
– А тени ее жертв ты тоже видишь?
Он помолчал, прежде чем ответить.
– Би, а ты уверена, что тени, которые ты видишь, – не порождения твоей собственной обиды?
Она растерянно и удивленно посмотрела на него. Он продолжал, глядя в сторону:
