килограммов, волосы каштановые, глаза карие, особых примет, как пишут в протоколах, не имеется. Я всегда был частью бурлящей ипподромной толпы — изучал программку, слонялся, разглядывал лошадей, смотрел заезды, время от времени делал ставку-другую. Это не составляло труда, потому что множество других людей постоянно были заняты тем же самым. Я был всего одной из овечек в пасущемся стаде. Каждый день я приходил иначе одетым и никогда ни с кем не знакомился, так что мне частенько становилось одиноко, но все равно было интересно.
Я знал в лицо всех жокеев и тренеров и очень многих владельцев лошадей, потому что для этого достаточно иметь только хорошее зрение и программку. Но я знал еще и много чего из их биографий, потому что немалую часть детства и юности провел на ипподромах, куда меня брала с собой помешанная на скачках пожилая тетя, которая меня вырастила. Благодаря ее познаниям и острому языку я стал настоящим ходячим банком данных. А когда мне было восемнадцать, она умерла, и я семь лет бродил по свету. Вернувшись, я уже не был похож на прежнего зеленого юнца, и те, кто меня когда-то немного знал, скользили по мне безразличным взглядом.
Окончательно вернулся в Англию я потому, что в двадцать пять лет стал полноправным наследником и тети, и отца — их душеприказчики ждали моих распоряжений. Раньше я время от времени переписывался с ними, и они довольно часто переводили мне деньги в разные глухие места, но когда я вошел в тихий, весь в книжных полках кабинет старшего партнера фирмы «Корнборо, Кросс и Джордж», Клемент Корнборо хмуро поздоровался со мной, не вставая из-за стола.
— Вы случайно не… э-э-э… — произнес он, глядя через мое плечо, как будто ждал кого-то другого.
— Ну да, это я. Тор Келси.
— Господи боже! — Он медленно встал и, наклонившись через стол, подал мне руку. — Но вы изменились. Вы… э-э-э…
— Вырос, возмужал и потолстел, — сказал я, кивнув. — И к тому же еще и загорел, потому что некоторое время провел в Мексике.
— Я… э-э-э… заказал обед, — с сомнением в голосе сказал он.
— Прекрасно, — отозвался я.
Он повел меня в такой же тихий ресторан, заполненный такими же поверенными в делах, которые сдержанно кивали ему. За ростбифом он сообщил, что зарабатывать на жизнь мне никогда не будет необходимости (это я уже знал), и тут же спросил, чем я намерен заниматься, — вопрос, ответить на который я не мог. Я семь лет учился жить, а это совсем другое — формально никакой профессии у меня не было. В канцеляриях у меня начиналась клаустрофобия, и ни к каким наукам я склонности не проявлял. Я разбирался в механизмах и неплохо работал руками. Особым честолюбием не отличался. Предпринимательской жилки от отца не унаследовал, но, с другой стороны, было маловероятно, что я пущу на ветер оставленное им состояние.
— Что вы делали все это время? — спросил старый Корнборо, мужественны пытаясь поддержать разговор. — Вы ведь побывали в разных интересных местах, правда?
Нет ничего скучнее, чем рассказы о приключениях, подумал я. Самому их переживать гораздо интереснее.
— Большей частью имел дело с лошадьми, — вежливо ответил я. — Австралия, Южная Америка, Соединенные Штаты, да мало ли где еще. Скаковые лошади, пони для поло, много занимался родео. Поработал и в цирке.
— Господи.
— Но теперь отрабатывать проезд куда-нибудь уже не так легко и становится все труднее. Слишком много стран это запрещают. И я сам не хочу к этому возвращаться. С меня хватит. Не те годы.
— И что же дальше?
Я пожал плечами:
— Не знаю. Осмотрюсь. Я не собираюсь встречаться с родственниками матери, так что не говорите им, что я здесь.
— Как скажете.
Моя мать происходила из обедневшей аристократической семьи, увлекавшейся конной охотой, — ее родня пришла в ужас, когда она в двадцать лет вышла замуж за шестидесятипятилетнего богатыря из Йоркшира, который владел целой сетью магазинов подержанных автомобилей, но не имел ни одного родственника, занесенного в «Книгу пэров» Берка. Они утверждали, будто все дело в том, что он задарил ее лошадьми, но мне всегда казалось, что она действительно им увлеклась. Во всяком случае, отец был от нее без ума, как мне часто говорила его сестра — моя тетя, и утратил всякое желание жить после того, как она погибла от несчастного случая во время охоты — это случилось, когда мне было два года. Он протянул еще три года и умер от рака, а поскольку семья моей матери не хотела иметь со мной дела, тетя Вив Келси забрала меня к себе и обеспечила счастливое детство.
Для незамужней тети Вив я стал тем долгожданным ребенком, которого ей не довелось произвести на свет самой. Когда она меня забрала, ей было, вероятно, около шестидесяти, хотя я никогда не считал ее старой. Она всегда была молода душой, и мне ее очень не хватало после того, как она умерла.
Голос Миллингтона произнес:
— Эта машина, за которой вы едете… Вы все еще едете за ней?
— Все еще ее вижу.
— Она зарегистрирована на имя какого-то Дерри Уилфрема. Когда-нибудь про него слыхали?
— Нет.
Миллингтон все еще имел кое-какие связи в полиции и, по всей видимости, без труда добывал компьютерную информацию.
— Его адрес — Паркуэй-Мэншнз, Мейда-Вейл, Лондон, — сказал Миллингтон. — Если потеряете его, поезжайте туда.
— Хорошо.
Дерри Уилфрем оказал мне любезность, направившись прямо в Паркуэй-Мэншнз, и позже кому-то из подручных Миллингтона удалось установить, что это действительно он. Миллингтон предъявил его фотографию каждому из двух свидетелей, страдавших провалами памяти, и, как он потом мне рассказывал, они «наложили в штаны от страха и стали бормотать, что никогда этого человека не видели, никогда, никогда». Но оба были так основательно запуганы, что ничего добиться от них Миллингтон не смог.
Миллингтон велел мне следить за Дерри Уилфремом, если я опять увижу его на скачках, и посмотреть, с кем еще он будет разговаривать, чем я и занимался около месяца — до того дня, когда темно-синий костюм оказался распростертым на асфальте. За это время Уилфрем имел крупные разговоры примерно с десятком людей и, по-видимому, приносил им одни только дурные вести, потому что оставлял их потрясенными, дрожащими и с застывшим в глазах ужасом, — очевидно, ничего хорошего он им не сообщал. А так как у меня был хитроумный фотоаппарат, вмонтированный в бинокль (и еще один, в виде зажигалки), мы заполучили вполне узнаваемые портреты почти всех этих его ошеломленных собеседников, хотя опознать удалось пока меньше половины из них.
Люди Миллингтона продолжали этим заниматься. Миллингтон пришел к выводу, что Уилфрем — вымогатель, которого подсылают, чтобы выколачивать долги. Вообще наемный вымогатель, а не только человек Филмера. После того, первого случая я только однажды видел, как он разговаривал с Филмером, хотя из этого и не следовало, что таких разговоров больше не было. В Англии скачки обычно происходят каждый день не меньше чем на трех разных ипподромах, и иногда приходилось гадать, куда отправится каждый из тех, кто нас интересовал. К тому же Филмер ходил на скачки реже, чем Уилфрем, — самое большее два или три раза в неделю. Он имел долю во множестве лошадей и обычно ходил на те скачки, в которых участвовали они; где это будет, я каждое утро узнавал из спортивных газет.
Проблема с Филмером заключалась не в том, что он делал, а в том, как его на этом поймать. На первый, второй и даже третий взгляд он не совершал ничего плохого. Он покупал скаковых лошадей, отдавал их в тренинг, ездил смотреть, как они скачут, и переживал все радости владельца. Только понемногу, лет через десять после первого появления Филмера на скачках, люди начали удивленно поднимать брови, недоверчиво хмуриться и в недоумении поджимать губы.
Иногда Филмер покупал своих лошадей на аукционах через агента или тренера, но главным образом
