испытывая непонятный страх, что он вот-вот снова тронется и, набирая скорость, помчится дальше. Я бежал и бежал, пока не смог, задыхаясь, дотронуться до поезда рукой. Тогда я сломя голову помчался вдоль поезда, спеша сказать им, чтобы не трогались с места.
На земле возле локомотива стояли несколько человек. Они увидели, что кто-то бежит к ним с фонарем, и, когда я был уже близко, один повелительно крикнул: 'Войдите обратно в вагон, выходить никому не нужно!' Совсем запыхавшись, я перешел на шаг.
— Я… Я с того поезда, который впереди вас! — крикнул я, махнув рукой вдаль, куда уходили рельсы, — насколько можно было видеть при свете прожекторов 'Канадца', они были свободны.
— С какого поезда? — спросил кто-то, когда я наконец подошел к ним.
— Со Скакового поезда, — с трудом переводя дыхание, ответил я. — Трансконтинентального… скакового… поезда… с таинственными приключениями.
Наступило молчание. Потом один из них сказал:
— Он должен быть в тридцати пяти минутах впереди нас.
— У него… — Я хватал воздух ртом. — У него загорелась букса.
Это многое для них означало — они сразу все поняли.
— Ого! — Тут они заметили мою форменную одежду. — Это вы зажгли огни?
— Да.
— Далеко тот поезд?
— Не знаю… Не помню… сколько я пробежал.
Они посовещались. Один, судя по его форменной одежде, был главным кондуктором. Двое, судя по тому, что были без формы, — машинистами. С ними стоял еще какой-то человек — может быть, заместитель главного кондуктора.
Они решили — то есть кондуктор и машинист решили, — что надо медленно двинуться вперед. Они сказали, что мне лучше сесть с ними в кабину.
Уже почти отдышавшись, я с благодарностью залез наверх и стоял там, глядя, как машинист отпустил тормоза, включил двигатель, и поезд тронулся со скоростью пешехода, освещая прожекторами пустые рельсы перед собой.
— Вы действительно бросили один огонь? — спросил меня машинист.
— Я думал, что вы не остановитесь.
Это прозвучало как-то прозаично и слишком спокойно.
— Нас не было в кабине, — сказал он. — Тот огонь, который вы бросили, ударился о лобовое стекло, и свет от него я увидел там, в машине, где регулировал клапан. Хорошо, что вы его бросили… Я сломя голову кинулся сюда как раз вовремя, чтобы заметить тот, который вы поставили на рельсах, прежде чем мы на него наехали. Повезло, знаете ли.
— Да.
Действительно, повезло… Теперь я избавлен от угрызений совести, которые мучили бы меня всю жизнь.
— А почему кондуктор не сообщил по рации? — недовольно спросил кондуктор.
— Она не работает.
Он прищелкнул языком. Мы медленно двигались вперед. Еще немного — и будет поворот.
— По-моему, мы уже рядом, — сказал я. — Недалеко.
— Ладно.
Поезд еще замедлил ход. Машинист очень осторожно миновал поворот, и правильно сделал, потому что после того как он тут же нажал на тормоза и мы остановились, от желтого локомотива 'Канадца' до начищенных медных поручней на задней площадке вагона Лорриморов оставалось всего метров двадцать.
— Ну-ну, — флегматично заметил машинист. — Не хотел бы я вдруг увидеть такое сразу за поворотом.
Только теперь я вспомнил, что где-то сзади, рядом с рельсами, остался Джонсон. Я точно знал, что на обратном пути не видел его лежащим на земле без сознания или мертвым; не видел его, очевидно, и никто из бригады 'Канадца'. Я подумал было: куда он мог деться, но в тот момент мне было не до него. Все, кто был в кабине 'Канадца', спустились на землю и направились вперед, навстречу своим коллегам.
Я пошел с ними. Две кучки людей встретились и довольно спокойно поздоровались. Те, кто пришел с нашего поезда, как будто не сомневались, что 'Канадец' остановится вовремя. И заговорили они не о фальшфейерах, а о горящей буксе.
Перегрелась букса самой задней из шести осей вагона с лошадьми, а перегрелась она из-за того, что из нее почему-то вытекла смазка — к такому выводу они пришли. Обычно так оно и случается. Они ее еще не вскрывали.
Букса была уже не раскалена докрасна, но все еще настолько горяча, что притронуться к ней было невозможно. Ее все время охлаждали снегом. Еще минут десять, наверное.
— Где Джордж Берли? — спросил я.
Проводник багажного вагона Скакового поезда сказал, что его никто не может найти, но двое проводников спальных вагонов все еще заняты поисками. Он сказал, что сам, к счастью, находился как раз в вагоне для лошадей. Он почувствовал запах горящей буксы. Как-то однажды ему уже довелось познакомиться с таким запахом. Ужасный запах, сказал он. Он сразу прошел вперед и сказал машинисту, чтобы тот остановился.
— Иначе ось переломилась бы, и поезд мог сойти с рельсов.
Все кивнули. Им это было прекрасно известно.
— Вы предупредили кого-нибудь из пассажиров? — спросил я.
— Что? Нет-нет, не стоило их будить.
— Но… Но 'Канадец' мог не остановиться…
— Никак не мог, ведь он увидел бы огни.
Их наивная вера изумила и испугала меня. Главный кондуктор 'Канадца' сказал, что свяжется по радио с ближайшей станцией — Камлупсом, и оба поезда остановятся там, потому что там есть боковые пути, а не только один этот. Наверное, в Камлупсе скоро начнут беспокоиться, почему не прибывает Скаковой поезд. И он отправился говорить с ними.
Я прошел назад, миновал вагон с лошадьми, забрался в свой поезд и почти сразу же столкнулся с заместителем Джорджа, который шел вдоль поезда вперед.
— Где Джордж? — спросил я тревожно.
— Не могу его найти.
В его голосе прозвучало беспокойство.
— Есть одно место, где он может быть. — И дай бог, чтобы он был там, подумал я. Дай бог, чтобы он не лежал страшно изувеченным рядом с рельсами за много километров позади.
— Где? — спросил он.
— В одном купе. Посмотрите по списку. В купе Джонсона.
— Кого?
— Джонсона.
Тут появился другой проводник.
— Я все еще не могу его найти, — сказал он.
— Вы знаете, где купе Джонсона? — спросил я.
— Да, рядом с моим.
— Пошли посмотрим.
— Но заходить к пассажирам посреди ночи нельзя, — возразил он.
— Если Джонсон там, мы извинимся.
— Не понимаю, откуда вы взяли, что Джордж может быть там, — проворчал он, но пошел впереди нас и показал на дверь. — Вот его купе.
Я открыл дверь. Джордж лежал на койке, извиваясь в попытках освободиться от веревок, которыми был связан, и от широкого пластыря, которым у него был заклеен рот. Он был жив — еще как жив.
Испытывая безмерное облегчение, я содрал пластырь с его рта.
