человек в просторной армейской робе с маршальскими погонами и слегка распахнутым воротом был похож… Ну на кого бы, вы подумали?.. Да, да! Все на того же Лешку Букашева, с которым я пил пиво в Английском парке, который три часа тому назад следил за моим вылетом в Мюнхенском аэропорту и которого я вроде бы только что видел в диковинном космическом аппарате. Этот Лешка, хотя и с бородой, был больше похож на настоящего Лешку, потому что вид был такой же благополучный и самоуверенный, как в жизни, правда, взгляд у этого был намного пронзительнее, чем у живого.
Я схватился за голову и застонал.
«Боже! – подумал я. – Ну что же все это значит? Почему мне все время мерещится этот проклятый Букашев? Неужели я уже допился до белой горячки?
Ну, хорошо, – сказал я себе самому. – Допустим, я ни в каком космосе не был, а летел на самом обыкновенном «Боинге». Допустим, Проксима Центавра и космический аквариум, внутри которого плавал Букашев, были всего лишь оптическими трюками, разработанными в лабораториях КГБ. Но что означает вся эта мешанина портретов? Тоже трюки, только для того, чтобы ввести меня в заблуждение? Этого быть не может».
К тому же, где, какие и в каком порядке вешать портреты, власти на моей родине всегда относились с предельной серьезностью, за всякие вольности в этом деле в прежние времена давали довольно-таки большие сроки. Поверить в то, что их повесили всего лишь ради примитивного обмана попавшего в ловушку растяпы, я, честно говоря, просто не мог. Но тогда что же это все-таки может значить? Что я должен был предположить? Что Лешка на своем «Иле» летел быстрее, чем я на «Боинге»? Что за три часа полета он успел дослужиться до маршала, отрастить бороду, захватить власть и развешать свои портреты? Предположения дикие, но ничего более правдоподобного мне в голову не приходило.
Пока я напрягал свою одуревшую голову, к нашей машине подкатили два громоздких транспортных средства лягушиного цвета. Какая-то странная комбинация бронетранспортера с паровозом. Во всяком случае, передвигались они, вероятно, с помощью пара, густые клубы которого вырывались из расположенной на носу трубы. Как только бронетранспортеры остановились между нами и перекошенным «Илом», из откинутых люков один за другим, как грибы из корзинки, посыпались военные в коротких штанишках и с короткими автоматами. Они тут же рассредоточились и стали вокруг самолета, направив на него стволы своего оружия.
Как раз в это время захрипело радио, и херр Отто Шмидт сообщил, что московские власти трапа так и не нашли и пассажирам придется воспользоваться аварийной веревочной лестницей, за что он, капитан корабля, от имени экипажа и всей компании «Люфтганза» приносит свои глубочайшие извинения.
Впрочем, людям уже так не терпелось покинуть аппарат, что они готовы были спускаться не то что по веревочной лестнице, а даже и просто по веревке. Тем более что портреты, как я заметил, никого, кроме меня, нисколько не взволновали.
Очередь стала продвигаться вперед. Я схватил свой «дипломат» и оказался последним в очереди. Предпоследним был мой юный сосед.
У открытого люка две стюардессы, устало улыбаясь, желали пассажирам счастливого времяпрепровождения и напоминали, что обратный рейс состоится ровно через месяц.
Откровенно говоря, я очень волновался, не зная, что ждет меня там, внизу. Поэтому, поравнявшись с одной из стюардесс, я спросил ее, не может ли она выдать мне еще пару бутылочек «Смирнофф», и, широко открыв рот, показал, что там все горит.
Она сначала не поняла, а когда поняла, довольно холодно объяснила, что компания обслуживает пассажиров только во время полета, а полет закончен.
Я опять открывал рот, хлопал себя по груди, словами и знаками объяснял, что очень нужно, поскольку имею небольшой копфшмерце, то есть головную боль, но она к моим объяснениям осталась равнодушной, как природа.
Между тем, пока я объяснялся, остальные пассажиры уже покинули самолет. Я подошел к распахнутому люку, глянул вниз и отшатнулся. Земля была далеко, а веревочная лестница казалась очень ненадежной. И вообще, с какой стати, платя такие деньги, я должен лазить по каким-то веревкам, как обезьяна? Но когда я посмотрел, что творится внизу, мне и вовсе стало не по себе. Пассажиры, спустившиеся до меня, стояли, окруженные плотным кольцом военных, направивших на них автоматы. Военные подгоняли пассажиров и поодиночке чуть ли не вталкивали в один из бронетранспортеров.
– Давай, давай, поживее! – покрикивал коренастый офицер с четырьмя звездочками на погонах, видимо капитан.
Машина скрипела, пыхтела, заглатывая пассажиров, которые повиновались безропотно. Только один пытался воспротивиться. Это был мой сосед-террорист.
– Геноссе! – кинулся он к капитану. – Их бин айн коммунист. Не надо давай-давай, надо дружба-мир. Давай-давай не надо.
– Как это не надо давай-давай? – удивился капитан. – Надо давай-давай. – Он засмеялся и дал бедняге пинка, от которого тот влетел в машину, как мяч в ворота.
Капитан вопросительно посмотрел на меня. Мне стало не по себе, и я невольно попятился внутрь космоплана, но тут же наткнулся на что-то железное. Я оглянулся и вздрогнул. Сзади, упираясь в меня автоматом, стоял неизвестно как оказавшийся здесь коротконогий солдат и, не мигая, смотрел на меня своими раскосыми азиатскими глазами.
Я все понял и двинулся к выходу, чтобы спускаться, когда услышал снизу фразу, меня удивившую.
– Рамазаев! – крикнул капитан. – Писателя не трогай, он не наш.
– Слушаюсь! – отозвался Рамазаев и мимо меня сиганул вниз, на лету перебирая перекладины веревочной лестницы.
Не успел я подумать, откуда они узнали, что я писатель, как Рамазаев и его командир вскочили в плюющуюся паром машину, и она отвалила, дав резкий тревожный гудок.
Не понимая, что происходит, я оглянулся на стюардессу. Та улыбнулась и вдруг быстро протянула мне пузырек «Смирнофф».
– Данке шен, – сказал я и хотел сразу раскупорить полученное, но увидел, что внизу появилась новая группа военных: трое мужчин и две женщины. Они были тоже в коротких штанах и юбках, но лучшего качества, чем те, первые. И все, кроме одного, в кепках. У всех троих мужчин и у одной женщины звезды на
