Я спросил Смерчева, с каких это пор религиозность считается совместимой с коммунистической идеологией. Вмешался отец Звездоний и сказал, что привлечение к строительству коммунизма религии было одной из задач, поставленных Гениалиссимусом во время Августовской революции. Вульгаризаторы в прошлом не считались с огромными воспитательными возможностями церкви, а на верующих оказывали постоянное давление. Теперь церковь считается младшей сестрой партии, ей даны огромные права и возможности, с одним только условием: церковь проповедует веру не в бога, которого, как известно, нет, а в коммунистические идеалы и лично в Гениалиссимуса.
Еще я спросил, зачем у них существуют органы госбезопасности (или БЕЗО, как они говорят), если сама партия, судя по ее теперешнему названию, занимается госбезопасностью.
– Нет ли в этом какого-то противоречия? – спросил я.
– Никакого противоречия, – решительно возразил Смерчев. – Партия является руководящей и направляющей силой нашего общества, а БЕЗО – это служба. Понятно?
Сейчас, вспоминая этот свой первый день в Москорепе, я думаю, что, хотя на меня сразу обрушилось столько противоречивых и совершенно неожиданных сведений, я довольно скоро начал кое в чем разбираться. Я, например, сам без посторонней помощи догадался, что слово «комсор» означает «коммунистический соратник», «компис» – «коммунистический писатель», приветствие «слаген» расшифровывается как «Слава Гениалиссимусу», ну, а почему они вместо «О боже!» говорят: «О Гена!» – это, по-моему, и объяснять нечего. Но один вопрос для меня был существенным: каким образом соблюдается в Москорепе основной принцип коммунизма: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Я спросил об этом Смерчева, и он сказал, что, конечно, именно этот принцип самым непосредственным образом и соблюдается.
– Значит, – спросил я, – каждый человек может войти в любой магазин и совершенно бесплатно взять там все, что хочет?
– Да, – сказал Смерчев, – каждый человек может войти куда угодно и выйти оттуда совершенно бесплатно. Но никаких магазинов у нас нет. У нас есть прекомпиты, иначе говоря, предприятия коммунистического питания, вроде бывших столовых. Они располагаются в меобскопах, то есть местах общественного скопления. Кроме того, мы имеем широкую сеть пукомрасов – пунктов коммунистического распределения по месту служения комунян. Там каждый комунянин получает все, в чем имеет потребность, в пределах полного удовлетворения.
– Понятно, – сказал я. – А кто определяет его потребности? Он сам?
– Чистейшей воды метафизика, гегельянство и кантианство! – радостно воскликнула Пропаганда Парамоновна.
Но Смерчев бросаться ярлыками не стал, хотя и сказал, что вопрос мой ему кажется просто странным.
– Ну зачем же самому человеку определять свои потребности? Для этого он, может быть, недостаточно подготовлен. Может быть, у него какие-нибудь, так сказать, несбыточные желания, которые он считает потребностями. Может, он луну с неба захочет взять. Нет, так нельзя. Для определения потребностей каждого у нас повсюду существуют Пятиугольники, как Верховный, так и местные. В них входят наши партийные, религиозные активисты, работники БЕЗО и другие. Прежде чем определить, какие у того или иного человека потребности, надо выяснить его индивидуальные физические и моральные особенности, его вес, рост, идейные взгляды, отношение к труду, степень участия в общественной жизни. Естественно, что у человека, который хорошо трудится, выполняет производственные задания, ведет общественную работу, прилежно изучает труды Гениалиссимуса, у такого человека, понятно, потребности гораздо выше, чем у какого-нибудь лентяя или нарушителя общественной дисциплины.
– Ну, нарушителей у нас, в Москорепе, практически не бывает, – сказал Дзержин Гаврилович.
– Нарушителей не бывает, – согласился Смерчев. – Но все-таки трудятся не все одинаково. Одни выполняют план на двести процентов, а другие только на сто пятьдесят, и считать, что у них одинаковые потребности, было бы просто, я бы сказал, даже несправедливо.
Вторичная проверка
Если я правильно определил, то примерно на скрещении нашего шоссе со старой, построенной еще в мое время Кольцевой дорогой движение замедлилось. Приложившись к смотровой щели и жмурясь от разъедавшего глаза пота, я увидел, что полотно дороги здесь было широкое и на нем в несколько рядов выстроились длинные очереди паро– и газомобилей, причем подбирались, видимо, по сортам: крупные бронетранспортеры в одном ряду, помельче в другом, а совсем мелкие легковушки в третьем.
Однако наша полоса по-прежнему оставалась свободной. Я сначала подумал, что нам просто повезло, но потом догадался, что эта полоса предназначена, очевидно, не для всех, а может быть, только для таких важных персон, как я.
Впрочем, я тут же понял, что бывают особы и поважнее. Неожиданно раздался дикий вой. Вася немедленно кинул нашу тяжелую колымагу на обочину, и мы стали на самом краю, едва не свалившись в кювет.
Между тем вой быстро нарастал, и я увидел транспорт, знакомый мне по прошлой жизни. Мимо нас на огромной скорости, окруженная эскортом мотоциклистов и выкрикивая что-то по громкоговорителю, пронеслась с полыхающими мигалками длинная вереница автомобилей старой конструкции. Первая и вторая машины были похожи на «Зилы» моего времени, но второй «Зил» был соединен с идущим следом за ним черным автобусом красными и желтыми шлангами. За автобусом шел еще один «Зил» с торчащими в разные стороны стволами пулеметов.
При проезде этой кавалькады все мои спутники перезвездились, а Смерчев вздохнул и шепнул мне благоговейно:
– Сам проехал!
– Кто сам? – переспросил я. – Гениалиссимус?
При этих моих словах Вася громко засмеялся, а Смерчев ответил очень серьезно:
– Ну что вы! Гениалиссимус сам не ездит. Это председатель Редакционной комиссии.
Мы двинулись дальше. Вскоре снова остановились, и Смерчев сказал, что нам придется выйти для исполнения неких формальностей.
Я вылез из этой душегубки, обливаясь потом и еле живой. При мне был «дипломат», а огромный мой
