– Ты можешь называть меня просто Искрой, – перебила она, улыбнувшись. – Или даже киской, если тебе это нравится.
Понятно, мне сразу припомнился дурацкий мой сон, в котором Смерчев называл киской мою жену.
– А что, – спросил я, – у вас тут всех, что ли, кисками называют?
– Ничего не всех. Просто меня зовут Искра. Искра – киска, это звучит похоже.
Ходя взад-вперед, я уже новыми глазами поглядывал на нее. Все ее выпуклости и впуклости были на месте, и коленки такие круглые, загорелые. Конечно, как исключительно верный супруг, я не должен был этого замечать. Но, будучи человеком законопослушным, я не мог не подчиниться такому важному органу, как Творческий Пятиугольник.
– Ну что ж, Кисуля, – сказал я, робея. – Если на нас возложены такие обязанности, давай сразу приступим к их исполнению.
– Хорошо, – согласилась она и, пересев из кресла на край кровати, стала расстегивать гимнастерку, обнажив жалкого вида пластмассовый медальон в виде звезды с закругленными лучами.
Тут я вдруг испугался. Я испугался, что окажусь не в состоянии оправдать надежды Пятиугольника. Потому что во мне еще глубоко сидели всякие социалистическо-капиталистические предрассудки, что перед этим делом надо как-нибудь разогреться. Чего-нибудь выпить, Пушкина-Есенина почитать, и вообще для начала нужны какие-нибудь такие вздохи, намеки, касания.
– Ладно, – сказал я. – Сейчас все сработаем. Только подожди, хотя бы побреюсь, а то я очень колючий.
Я достал из-под кровати свой «дипломат», бросил на тумбочку и, отвернувшись от Искры, стал в нем ковыряться. Бритва была где-то на дне. Я торопился, нервничал и начал швырять прямо на пол трусы, майки, носки…
– А что это у тебя? – спросила Искра.
– Где?
– Ну вот это, то, что ты держишь в руках.
– Это?
В руке у меня был кусок туалетного мыла «Нивея».
– Это просто мыло, – сказал я. – Туалетное мыло.
– Да? – Мне показалось, она чем-то смущена. – А почему оно твердое? Заморожено?
– Почему заморожено? – не понял я. – Обыкновенное твердое мыло.
– Интересно, – сказала она, смущаясь все больше. – А можно понюхать?
– Пожалуйста.
Я бросил ей мыло через кровать.
Она ловко поймала его, поднесла к лицу и вдруг вскрикнула:
– Ах!
– Что с тобой? – испугался я. Словно оцепенев, она прижимала мыло к лицу, внюхивалась в него и не открывала глаз.
– Искра! – встревожился я. – Искрина! Искрина Романовна, да что это с вами случилось?
Медленно она открыла глаза, посмотрела на меня внимательно, словно не сразу узнавая.
– Так пахла моя мама! – тихо сказала она и застенчиво улыбнулась.
Часть четвертая
Слава
Все средства массовой информации Москорепа говорят только обо мне. Вернее, обо мне и о Гениалиссимусе. Начинают всегда с него.
С утра по всем двенадцати каналам москорепского телевидения дикторы Семенов и Малявина торжественно читают бюллетень о состоянии его здоровья, которое всегда выше всяких похвал. Пульс и давление всегда чуть-чуть лучше, чем нужно. Легкие, печень, почки работают превосходно, анализы мочи и крови отличные. О возрасте Гениалиссимуса газеты и телевидение умалчивают, а те, кого я об этом спрашивал (Искра, Смерчев, Сиромахин), только пожимают плечами, говорят, что никогда этим не интересовались и вообще количество прожитых лет для Гениалиссимуса не имеет никакого значения, потому что он – вечно живой.
Я сказал Искре, что в мое время вечно живыми считались только мертвые люди, например Ленин. Она на это резонно заметила, что такое утверждение лишено всякого смысла и вечно живыми могут считаться только те, кто живет вечно.
Я сказал, что в прошлом история знала тоже много владык, которые считались вечно живыми или бессмертными, но все они в конце концов все-таки умирали. Это замечание Искру рассердило.
– Как ты можешь сравнивать! – сказала она возмущенно. – Неужели ты сам не понимаешь и не чувствуешь, что таких людей, как Гениалиссимус, вообще никогда еще не было? Не зря его наша печать называет человеком на все времена.
Я хотел возразить, что я лично уже пережил многих вечно живых, которые впоследствии вполне обыкновенным образом помирали от инфарктов, инсультов, почечной недостаточности или несварения желудка. Я, однако, от этого замечания воздержался, помня по прошлому опыту, что такие мысли во все времена считались крамольными и мне самому за них попадало. И очень сильно.
